В тот день был праздник воздушных змеев. На крышах домов собралось множество детей и взрослых, запускавших в воздух свои разноцветные ромбы. Я явился в «Дил Хуш» с собственной коллекцией змеев и мотками манджа, в том числе специальной бечевы для боевых змеев — она представляла собой резиновую трубочку, обработанную раствором со стеклянной крошкой. Кала манджа. «Как могла семья, чьи предки, судя по их фамилии, должны были когда-то торговать этим грозным оружием, этой водородной бомбой в мире воздушных змеев, произвести на свет такую размазню, как ты? — спросил я Персис, пребывавшую на редкость в дурном расположении духа — настолько, что она даже не захотела одарить меня своей сводившей скулы улыбкой. «Видно, для этого достаточно глядеть мимо грязных змеев в чистые небеса», — огрызнулась она, не на шутку рассерженная. Она была чем-то встревожена — встревожена даже больше, чем признавалась себе.
В комнату вошла Долли Каламанджа вместе с гостившим у нее французом — высоким сутулым человеком лет шестидесяти в нелепой фетровой шляпе, натянутой на глаза почти до самого носа. Француз вооружился маленькой карманной «лейкой», и ему не терпелось подняться на крышу. «Персис, ну что же ты! — воскликнула Долли. — Так и собираешься здесь сидеть?» Персис упрямо покачала головой. Мы поднялись наверх без нее.
Над нашими головами шел яростный воздушный бой. Я выпустил своих воинов и стал поражать врагов — одного, другого, третьего. В небе стояла такая толчея, что невозможно было разобрать, чьи змеи атакуют, чьи сражены. Они стали неопознанными летающими объектами. Они не воспринимались как чья-то собственность. Это были уже независимые существа — странствующие рыцари, сошедшиеся в смертельном поединке.
Пока мы поднимались на крышу, Долли наполовину представила мне француза, назвав его просто «месье Аш», чтобы продемонстрировать начатки знания французского. «Notre très cher Monsieur H.»
[114]
. Я отметил с некоторой досадой, что он почти не смотрит вверх, в небо, и совсем не следит за моими победами. Его вниманием всецело завладели сами крыши — плоские и покатые, остроконечные и куполообразные, но все до одной заполненные людьми. Он передвигался маленькими шажками, сначала туда, потом сюда, пока наконец не находил подходящее место. Тогда, наклонившись вперед и замерев в такой неудобной позе, он ждал с «лейкой» наготове. Его терпение, его неподвижность были нечеловеческими, хищными. Я понял, что наблюдаю за работой человека-невидимки, художника, оккультиста. У меня на глазах он умудрялся полностью раствориться, исчезнуть, до тех пор пока маленькая сцена, за которой он охотился, не удовлетворяла его, и тогда — клик! — он выстреливал единственным кадром и вновь материализовался. Он, должно быть, и в самом деле отличный стрелок, подумал я, если ему достаточно одного кадра. Затем он вновь начинал переступать с места на место, как в танце, снова замирал, снова исчезал: клик! — и так далее. Наблюдая за ним, я потерял своего любимого змея. Его подсек чужой кала манджа. Но мне было все равно. Я видел достаточно, чтобы догадаться, кто этот француз.
И тут произошло землетрясение. Когда я почувствовал толчок, моей первой мыслью было, что это невозможно, что это «понарошку», какая-то ошибка, потому что в Бомбее никогда не бывало землетрясений. В те годы, когда многие части страны начало трясти, для бомбейцев стало предметом гордости, что в их городе все спокойно. Хорошие межобщинные отношения и хорошая, твердая почва, хвастали мы. Никаких подземных аномалий. Но теперь ребята Пилу Дудхвалы из БМ разожгли костры междоусобиц, и город начало трясти.
Случилось то, что предсказывала Персис. Без сомнения, у нее развилось своего рода шестое чувство, какая-то сверхъестественная восприимчивость к вероломству судьбы. В Китае предсказывали землетрясения, наблюдая за поведением коров, овец и коз. В Бомбее, очевидно, нужно было просто не выпускать из виду Персис Каламанджа.
По правде говоря, не такое уж это было страшное землетрясение — несколько баллов по шкале Рихтера, и продолжалось оно недолго. Но разрушения были повсюду, так как оно застало город врасплох. Рухнуло много лачуг, хибарок, лепившихся друг к другу халуп-джопадпатти и трущобных нор, а также три многоквартирных чаулз и пара заброшенных вилл на Кумбалла-хилл. На стенах больших зданий, в том числе на фасаде кинотеатра «Орфей», появились трещины, пострадали дороги и канализация, было много поломанной мебели и разбитых стекол. Произошло несколько пожаров. Прорвало дамбу на Хорнби-веллард, и впервые за сто с лишним лет волны хлынули в Большой Разлом, затопив ипподром Махалакшми и поле для гольфа клуба «Уиллингдон», где морская вода стояла почти по колено, пока брешь не заделали. Отступив, море оставило людям свои тайны: диковинных рыб, пропавших детей, пиратские флаги.
Неуточненное число строительных рабочих и тех, кто пускал в этот день змеев, упало с крыш и разбилось насмерть. С десяток жителей города были погребены под рухнувшими стенами. Трамвайные рельсы вздыбились, словно обезумев, и их после этого вообще выдрали из дорожного покрытия. На три дня город почти замер. Учреждения стояли закрытые, чудовищные дорожные пробки исчезли, на улицах попадались только редкие одинокие пешеходы. И лишь на открытых местах собирались толпы людей, которые старались держаться подальше от зданий и в то же время бросали тревожные взгляды на землю майданов, словно она обратилась вдруг в их врага — злобного, коварного.
В последующие несколько месяцев, когда диктаторски введенное госпожой Ганди чрезвычайное положение сжимало свою хватку, в обществе воцарились уныние и страх. Но самые вопиющие крайности чрезвычайного положения имели место в других районах; в Бомбее же люди запомнили землетрясение, выбившее нас из колеи, подорвавшее нашу уверенность в самих себе, в той жизни, которую мы для себя избрали. Один из политических комментаторов местной «Таймс оф Индия» даже высказал предположение, что страна разваливается в буквальном смысле. «Много геологических эпох назад, — напомнил он, — Индия двинулась навстречу своей судьбе, оторвавшись от огромного южного протоконтинента Гондвана и соединившись с северной частью материка Лавразия. Свидетельством той встречи стали Гималаи, они — поцелуй, что скрепил этот союз. Но не оказался ли сей поцелуй напрасным? Не являются ли новые движения земли прелюдией титанического развода? Не начнут ли Гималаи мало-помалу исчезать?» Восемьсот слов вопросов без ответов; посттравматических предсказаний, что Индия станет «новой Атлантидой», когда воды Бенгальского залива и Аравийского моря сомкнутся над Деканским плато. Сам факт, что газета опубликовала столь паникерскую статью, свидетельствовал о том, какой степени достигла тревога бомбейцев.
На крыше, в течение нескольких немыслимо долгих секунд землетрясения, великий французский фотограф Анри Юло
[115]
, вопреки всякой логике, обратил свой фотоаппарат к небу. Все, кто был в тот день на крышах, в панике выпустили из рук катушки с бечевой. Небо кишело погибающими змеями: змеями, вверх тормашками устремившимися вниз; змеями, столкнувшимися при падении с другими змеями; змеями, разорванными в клочья неистовыми ветрами и дионисийским безумием своего внезапного освобождения — той роковой свободы, что обретается во время катастрофы и почти тотчас же отбирается неуловимым гравитационным притяжением раскалывающейся внизу земли. Клик! — еще раз сказала «лейка». Результатом стал знаменитый снимок «Землетрясение 1971 года», на котором один-единственный, взрывающийся в воздухе змей дает полное представление о том, что творится в это время внизу. Воздух стал метафорой земли.
