— Крошка Мальчик-с-пальчик в этом стеклянном гробике больше похож на Белоснежку, — успела произнести она, но тут два резких вдоха позади нее возвестили о том, что ее опрометчивое сравнение шокировало не только сестру Джон, но и саму леди Спенту, с трудом вставшую с постели, чтобы приветствовать своих посетителей, незаметно подошедшую и попавшую под ледяной словесный душ.
— О, — хлопая глазами, произнесла ошарашенная леди Спента; она приросла к месту, двигая челюстью. — Гроб, говорите. О боже, боже! Ведьма пришла наложить проклятие на моего ребенка.
Мой отец, запинаясь, попытался ее успокоить, но было поздно. Слишком поздно пытаться исправить случившееся в тот не слишком прекрасный день.
Повторяю, до рождения Ормуса леди Спента Кама отличалась почти сверхъестественной невозмутимостью. Необычная для нее несдержанность в речах знаменовала наступление переломного момента. С этого времени ее характер изменился: она стала нервной, беспокойной, выходила из себя по любому поводу. Кроме того, после так называемого проклятия моей матери Спента уже не могла любить своего проклятого ребенка так, как он того заслуживал, и избегала его, словно зачумленного.
Тем не менее предложение о перемирии было сделано и с готовностью принято другой стороной три недели спустя. Произошло это благодаря взаимной привязанности на манер Крота и Крыса
[24]
между сэром Дарием Камой и В. В. Мерчантом: старший — неутомимый спортсмен, бонвиван в ярком блейзере; младший — тихий и незаметный исследователь законов бытия. К тому времени Амир и Виви стали неразлучны. Они явились на Аполло-бандер рука об руку. В. В. Мерчант взял с собой свой «пэллар-болекс», снял малыша Ормуса в колыбели и преподнес фильм леди Спенте в качестве примиряющего подношения, которое она, внешне вернувшаяся к обычной своей уравновешенности, согласилась принять. Тем не менее между моей матерью и матерью Ормуса настоящего сближения так никогда и не произошло.
Однако мне не следует забегать вперед.
После непреднамеренного faux pas
[25]
мисс Амир Мерчант мой отец незамедлительно увел мою рассерженную и ничуть не смущенную мать с места действия. Что касается леди Спенты Кама, то она вернулась в постель, мучимая суеверными предчувствиями. Рождение ее сына Ормуса, событие уже само по себе двусмысленное, было еще больше омрачено нарисованной Амир картиной смерти в стеклянном гробу. И когда вскоре после этого сестра Джон скорбным тоном сообщила ей, что сэр Дарий Ксеркс Кама прибежал с крикетного матча на Овал-майдан в отделение скорой помощи парсской больницы с безжизненным телом сына Вайруса на руках, леди Спента Кама на время почти лишилась рассудка.
Ардавираф Кама очнулся в отделении интенсивной терапии несколько часов спустя; у него не обнаружили ничего, кроме сотрясения мозга и двоения в глазах. Его нежелание говорить врачи объясняли перенесенным шоком. Вскоре, однако, стало очевидно, что разум его пострадал. Он совсем перестал разговаривать и в ответ на вопросы медленно, печально кивал или качал головой. Постепенно он перестал отвечать даже жестами и полностью ушел в себя, погрузившись в безучастное молчание, которое никогда уже не нарушил. Он словно стал собственной фотографией. Стал звуковым фильмом, лишенным звука, возвращенным в эру немого кино, без титров и музыкального сопровождения. Как будто злосчастная подача его отца настолько подорвала его веру во всех отцов, веру в саму веру, что ему ничего не оставалось, кроме как замкнуться в себе.
Хотя он не произносил ни слова, он реагировал на простые просьбы и указания. Если ему говорили, что еда на столе, он послушно садился за стол и начинал есть. Когда его отправляли спать, он шел в свою комнату и ложился лицом к стене. Очень скоро все медицинские светила города объявили, что бессильны помочь ему. Он вернулся к занятиям в Кафидрал-скул, где во время уроков сидел за своей партой, совсем как прежде, но никогда не поднимал руку и ни разу не удостоил учителя ответом. Спустя некоторое время в школе смирились с таким положением дел. Вайрус и прежде не отличался особой сообразительностью, а теперь это еще усугублялось его состоянием, но учителя готовы были оставить его в школе в надежде, что со временем он придет в себя.
Обнаружилось, кроме того, что Вайрус больше не желает участвовать ни в каких играх. В школе во время перемен он сидел, скрестив ноги, в углу игровой площадки с выражением абсолютного спокойствия, характерным для медитирующих йогов, словно не замечая окружающего шума и беготни. По мере того как он взрослел, он так же молча отказывался от участия во всех спортивных мероприятиях, будь то хоккей на траве, крикет или легкая атлетика. В тот год махараджа Патиалы между своими многочисленными внебрачными связями нашел время открыть огромный стадион «Брейберн», с тех пор День спорта школа проводила в этом величественном сооружении. Но в такие дни Вайрус просто оставался в постели со своим обычным безмятежно-отсутствующим выражением лица, и ни у кого не хватало духу заставить его выйти из дома. После школы Сайрус с друзьями часто пытался вовлечь его в свои игры, но безуспешно. Даже настольные и карточные игры — карамболь и рами, «тотополи» и «счастливые семьи», китайские шашки и снэп — больше не интересовали Вайруса. Он погрузился в тайну своей внутренней вселенной, и у него не осталось времени для игр.
Глядя на пятилетнего ребенка, отошедшего от детских забав, сэр Дарий Ксеркс Кама наказал себя, навсегда оставив свою любимую игру, крикет, а заодно и менее любимые им борьбу, фехтование, плавание и сквош. Поскольку кроме себя самого он винил в случившемся музыку, на любую музыку в семье Кама был наложен запрет, обжалованию не подлежащий. Сэр Дарий продал радиолу и разбил всю свою коллекцию пластинок, а когда в сезон свадеб шумные процессии тянулись по Аполло-бандер в направлении отеля «Тадж», где проходили приемы, он в неистовстве носился по квартире, с шумом захлопывая окна, чтобы не слышать пения свадебных гостей. Сайруса и Вайруса до несчастного случая начали было обучать игре на пианино и индийской флейте. Эти уроки были прекращены, учитель музыки уволен, а рояль в гостиной заперт. Леди Спента Кама, по просьбе мужа, положила ключ от него в серебряный медальон, который с тех пор носила на шее не снимая.
Молчание Вайруса постепенно стало привычным и даже приятным. Сэр Дарий обнаружил, что испытывает своего рода облегчение оттого, что его сын больше не нарушает тишины за обедом своей бессмысленной детской болтовней. В его молчании была gravitas
[26]
. Оно было, по мнению сэра Дария, почти красноречивым. История двигалась не в том направлении, в каком должно, и молчание Вайруса выглядело осуждением этого. По всей стране нарастало массовое движение за независимость — ту самую Независимость, сторонники которой, хулиганствующая чернь, тогда, на стадионе, спровоцировали сэра Дария, заставив его нанести увечье собственному ребенку! — и Pax Britannica
[27]
подходил к концу. «Впереди ничего хорошего, — все чаще повторял сэр Дарий. — Слишком много людей, произносящих слишком много слов; в конце концов эти слова обернутся пулями и камнями. Молчание Ардавирафа говорит за всех нас — тех, кто страшится власти этих подверженных метаморфозе слов».
