Элтон мил, да и мужествен, — записывает Агнес, — он сбросил с себя сюртук и засучил рукава, когда толкал шестом нашу маленькую лодочку. При этом он ужасно хмурился, но мы поплыли почти по прямой линии, а когда выбрали себе местечко, он помогал всем нам высадиться на берег.
Прочтя одно такое описание, другие можно уже не читать. Это мир аристократов, мир, где просто не существует честолюбивых коммерсантов, которые договариваются о встрече с потными докерами в Ярмуте или спорят о ценах на мешковину. Иными словами, мир, в котором такие, как Уильям Рэкхэм, немыслимы.
30 ноября 1875 года внизу разносится приглушенный звон дверного колокольчика, потом громкий крик:
— Уи-и-льям, где ты, покажись, паршивец!
Этот несдержанный мужской голос, вторгшийся в тишину Рэкхэмова дома, заставляет Конфетку подскочить.
— Трус и слабак! Меч обнажи и выйди из укрытия!
Это уже другой, не менее громкий мужской голос. В дом вторглись незваные гости! Конфетка выскальзывает из постели и приникает к двери, чуть приоткрыв ее — но так, чтобы было видно. Но видны только лестничная балюстрада и яркий свет люстры. Зато теперь хорошо слышны голоса: это Филин Бодли и Эдвард Эшвелл, пьяные в дым.
— То есть как это — в Ярмуте? Небось, под кровать залез и прячется! Старых друзей не хочет видеть! Мы требуем сатиш… сатисфакции жаждем!
С полминуты или около того нервические уговоры Розы перебиваются веселым буйством Бодли и Эшвелла, затем, ко всеобщему изумлению, на сцену выходит миссис Рэкхэм.
— Позвольте же Розе взять ваши пальто, джентльмены, — мило предлагает она.
Акустика холла усиливает легкое придыхание.
— Я не могу заменить вам мужа, но постараюсь принять вас как можно лучше.
Поразительное приглашение, если вспомнить, как брезгливо Агнес избегала Бодли и Эшвелла в прошлом. Это, разумеется, утихомиривает двух мужчин, которые теперь похмыкивают и невнятно бормочут.
— Я слышала, — говорит Агнес, — что у вас скоро должна… быть обнародована… еще одна книга?
— В следующий вторник, миссис Рэкхэм. Пока это лучшее, что мы написали!
— Должно быть, весьма приятное событие для вас. Как называется книга?
— М-м… пожалуй, заглавие не совсем для дамских ушей…
— Пустое, джентльмены. Я не такой уж нежный цветок, как представляется Уильяму.
— Ну что ж…
(Смущенное покашливание.)
— «Война с великим социальным злом — кто побеждает?» (Пьяный смешок.)
— Как интересно, — воркует Агнес, — вы написали так много книг, и при этом — ни одного романа, все только ваши суждения! Вы непременно должны рассказать мне, как вам это удается. Что, есть издатель, которому нравится помогать вам? В последнее время меня, знаете ли, чрезвычайно интересует эта тема…
Голоса звучат глуше — Агнес ведет мужчин в свою гостиную.
— Тема… великого социального зла? — изумленно переспрашивает Эшвелл.
— Нет-нет, — кокетливо щебечет Агнес, — тема публикации… Они уходят в гостиную.
Конфетка еще с минуту не отходит от двери, но в доме опять тишина. В приоткрытую дверь тянет холодом, от которого покрываются гусиной кожей едва прикрытые плечи и грудь. Почти не веря увиденному, Конфетка снова ложится в постель и принимается за дневники Агнес Ануин.
Она читает, прислушиваясь к звукам снизу, даже дышит тихо, на случай, если кто-то из мужчин повысит голос. Старается читать внимательно, вникая в каждое слово, но ей уже смертельно надоел подробный каталог балов и туалетов, а может быть, мешает сосредоточиться присутствие Бодли и Эшвелла внизу. Конфетка бегло проглядывает страницы, ища наглядные приметы чего-то более интересного — например, сбивчивый, мелкий почерк безумия.
Шелестят страницы, полные слов, лишенных смысла; листается месяц за месяцем. И только в июле 1868 года Агнес Ануин впервые упоминает Уильяма Рэкхэма. Да, но как!
Сегодня меня познакомили с человеком совершенно необычайным, — пишет семнадцатилетняя Агнес, — он отчасти варвар, отчасти оракул, отчасти щеголь!
Да, трудно Конфетке представить себе такого Уильяма Рэкхэма — обворожительный молодой денди, только что возвратившийся из путешествий по континенту, яркий и загадочный. И высокого роста! (Хотя такой миниатюрной женщине, как Агнес, вероятно, все мужчины кажутся высокими). Но, каким бы ни был подлинный рост Уильяма в дюймах, он заметно возвышается над безмозглыми сынками пэров, к которым привыкла Агнес.
Этот решительный, молодой Рэкхэм вращается в кругу мисс Ануин с самонадеянной уверенностью, как будто ничуть не боится, что его могут одернуть. Он обладает даром проходить сквозь толпу, расстраивая ее, заставляя перегруппироваться, после чего прочих мужчин оттесняет на периферию (превосходством своего остроумия) и развлекает молодых дам рассказами о Франции и Марокко. Поначалу Агнес предпочитает наблюдать его, оставаясь в дамской стайке, чтобы его яростная аура не вовлекала в себя только ее. Но ход вещей, оплакиваемый Агнес как tellement gênant, приводит к тому, что Рэкхэм выделяет ее — среди других девиц — и находит способы видеться с нею наедине. Дабы дорогой дневник не обвинил ее в соучастии, Агнес категорически отвергает это ухаживание и жалуется, что при появлении Уильяма Рэкхэма подруги сразу удаляются от нее, а он остается, ухмыляясь, как кот, добравшийся до сметаны!
Называя знаки его внимания «чрезвычайно назойливыми», Агнес следующим образом описывает своего преследователя:
Он крепкого сложения, но у него красивой лепки лицо и руки, пышные золотые кудри. Глаза беззаботно искрятся, он чересчур прямо смотрит собеседникам в глаза, делая вид, будто не осознает этого. Одет он так, как мало кто решается нынче одеваться — он носит клетчатые брюки, жилеты канареечно-желтого цвета, охотничьи шляпы и тому подобное. Я лишь раз видела его в черном (которое очень ему идет), но когда спросила, отчего он так редко носит черное, он ответил: «Черный цвет для воскресении, для похорон и для скучных людей. Чего мне бояться? Что будет, если я стану одеваться по-своему? Что, меня не пустят в Церковь, на похороны или в компанию зануд? Коли так, я буду ходить в болотных сапогах и домашнем халате!»
Отец у него человек бизнеса — он не скрывает этого. «Отец выбирает свой путь в мире, я выбираю свой».
Не могу удовлетворительно объяснить себе, что является источником его дохода: возможно, это его произведения. Он, разумеется, не может занять высокое место в списке моих поклонников.
Эта неуверенная попытка проявить твердость не производит впечатления на Конфетку — и не только потому, что ей известно, чем дело кончилось: Конфетка не могла не отметить, что со страниц дневника практически исчезла вся компания едва отличимых друг от друга почитателей, а на Уильяма расходуется больше чернил, чем тратилось раньше на любого из них.
