— Вон там хорошее место, — говорит Лаура, когда она и миссис Фокс проходят половину каменной лестницы, последние ступени которой зарываются в песок, однако миссис Фокс, целиком поглощенная наблюдением за своими ступнями и палкой, глаз не поднимает. Идти по песку — дело и для здорового человека не самое простое — ей без посторонней помощи никак не по силам, и потому она неохотно принимает руку Лауры. Миссис Фокс уже до того надышалась морским воздухом, что у нее немного кружится голова, а обступающие ее со всех сторон транжиры и стяжатели начинают казаться ей персонажами сна, которые могут, стоит только моргнуть, исчезнуть, оставив ее на пустом берегу.
На последних ярдах, остающихся до выбранного Лаурой местечка, им приходится едва ли не отбиваться от нескольких тяжело нагруженных ло
точников. Один продает парасоли; другой игрушечные кораблики; третий заводных птичек, способных, как он уверяет, летать; четвертый — обернутые в бумагу куски изюмного кекса, поверх которых он яростно машет рукой, отгоняя кружащих над его головой настырных чаек.
— Ну вот и пришли, мэм, — говорит Лаура, когда они вступают в тень поросшего травой небольшого холма. Миссис Фокс с благодарным вздохом опускается на песок и прислоняется спиной к крутому боку холма. Горизонт, эта недостоверная граница между огромным синим небом и аквамариновым океаном, головокружительно наклоняется.
— Оставьте меня одну… на минуту, — выдыхает она и улыбается — заискивающе, словно девочка, обещающая хорошо себя вести.
— Конечно, мэм, — отзывается Лаура. — Я пока раздобуду для нас какой-нибудь еды.
И прежде, чем миссис Фокс успевает возразить, служанка торопливо удаляется и исчезает в людской толпе.
Уже после полудня (большой кусок кекса с изюмом наполовину зарылся в песок рядом с ее юбкой, а Лауру удалось отослать в стоящий неподалеку «Фолкстонский павильон», чтобы она полюбовалась «Психо — Поразительным механическим человеком, сенсацией лондонского Сезона») миссис Фокс ложится на спину и смотрит в лазурное небо. Звуки детских голосов давно уже стали неотличимыми от криков морских птиц, и те, и другие поглощаются величавым, умиротворяющим шумом волн.
Эммелин не хотелось ехать сюда, нет, не хотелось, но теперь, приехав, она довольна, потому что думается здесь намного легче. Извилистый лабиринт, по которому в последнее время бегали ее мысли, остался позади, в замызганной столице. Здесь, на 6epeiy вечного моря, она может, наконец, рассуждать здраво и трезво.
Чайка осторожно подступает к ней но песку — клинышек кекса привлекает птицу, однако человеку и присущей ему зловредности она не доверяет. Эммелин берет покрытый песком клинышек и мягко бросает его к ногам птицы.
— Ну, и что же мне делать с моим другом Генри, мистер Чайка? — негромко спрашивает она у начавшей поклевывать кекс птицы. — Или вы — миссис Чайка? А то и мисс? Не думаю, что такие различия значат в вашем обществе многое. Или все-таки значат?
Она закрывает глаза, изо всех сил стараясь не раскашляться. На дне ее корзинки, под книгой Бодли и Эшвелла лежит скомканный носовой пла
ток, липкий от крови — от ошметков ее легких, как уверяет отец, хотя она всегда представляла себе легкие подобием воздушных мехов, бледных, просвечивающих надувных шариков. Впрочем, не важно — кровь на платке настоящая, а позволить себе терять ее и дальше она не может.
Соблазн закашляться понемногу отступает, шажок за шажком. А вот избыть соблазн более серьезный — мысли о Генри — вовсе не так легко. Как ей хотелось бы, чтобы он был сейчас с нею! Какая бы вышла идиллия, если бы можно было скоротать время поездки, беседуя с ним, а не обмениваясь пустыми замечаниями с Лаурой! И насколько было бы лучше, если бы всякий раз, как у нее подгибаются ноги, к ней бросался бы и обнимал ее он, а не отцовская пожилая служанка! Сильные пальцы Генри точно ложились бы во впадинки между ее ребрами. Он мог бы, случись в том нужда, носить ее на руках. Мог нежно опускать на кровать, так, словно она — его кошка.
«Я хочу его».
Ну вот, все и сказано, пусть даже не вслух. Да и зачем говорить это вслух? — Бог слышит и так. Что же, плотское желание ее хоть и не порицается Богом (как о том с совершенной ясностью сказал в послании к коринфянам Святой Павел), однако и гордиться в нем нечем. А то, что она и Генри даже близко не подошли к прелюбодейству, вовсе не означает, будто причины для тревог у них отсутствуют. Кто возьмется утверждать, что стих 5:28 Евангелия от Матфея не относится к людям вдовым столько же, сколько и к состоящим в браке, к женщинам столько же, сколько и к мужчинам? Разумеется, женщин древней Галилеи обременяли домашние труды, уход за детьми, — досуга, который позволил бы им посещать выступления странствующих пророков, у них не имелось; будь все иначе, как могло получиться, что Иисус, поднявшись на гору, увидел внизу под Собой только мужчин?
«…всякий, кто смотрит на женщину с вожделением…». Если бы Иисус увидел в той толпе женщин, Он наверняка добавил бы «или на мужчину». Что и имело бы для Эммелин последствия самые серьезные, поскольку, если возможно совершить прелюбодеяние в сердце своем, почему бы заодно не наблудить и во плоти? Дурные христиане толкуют Писание так, чтобы оно оправдывало их несовершенства; хорошим же следует поступать наоборот, бесстрашно читая между строк его, дабы улавливать проблески укоризненной хмурости любящего, но разочарованного в них Всевышнего. И стало быть, она уже прелюбодействовала в сердце своем.
Ибо, к чему кривить душой, она вожделеет Генри — и не только потому, что две его сильные руки могли бы подхватывать ее, падающую в обморок. Она жаждет ощутить на себе вес его тела, почувствовать, как его грудь давит на ее, ей не терпится увидеть его без мрачного, точно черепашьего, панциря одежд, осязать сокровенную форму его бедер, сначала ладонями, потом исподом своих стискивающих эти бедра ляжек. Вот, сказано и это. Слова, не произнесенные вслух, блистают, точно чудотворная надпись на стенах ее сердца — маленького храма, в который неизменно заглядывает Бог. Самой душе ее надлежит быть зеркалом, в котором Бог может увидеть Свое отражение, но ныне… ныне Он, скорее всего, увидит там лицо Генри Рэкхэма. Это обожаемое лицо…
Эммелин открывает глаза и садится, не желая добавлять к прочим своим грехам еще и идолопоклонство. Горбящаяся над кексом чайка поднимает на нее взгляд, гадая, не надумала ль миссис Фокс все же употребить этот вкуснейший харч самостоятельно. И, уверившись в противном, вновь погружается в пиршество.
Правильный выход у меня только один, думает Эммелин, — выйти за Генри. Между женой и мужем блуда — воображаемого или иного — существовать не может. Но такое замужество было б греховным, себялюбивым злоупотреблением ее бесценным другом, ибо Генри жениться не хочет — он сам говорил ей об этом множество раз. И мог ли он яснее дать ей понять, что не желает от нее ничего, кроме дружбы?
— Плоть себялюбива, — сказал он однажды, когда они в очередной раз беседовали после церковной службы, — а дух щедр. Мне страшно думать о том, как легко может человек растратить всю свою жизнь на удовлетворение животных потребностей.
