— Ты врешь, — решила она. — Если бы это было так, ты не сидел бы сейчас со мной — Голос ее звучал вроде бы немного мягче. — Ты не такой.
Кой отвел глаза, посмотрел в окно, вниз и вдаль.
Ты не такой. Из какого-то пыльного закоулка памяти выплыло, как Брутус из виденной в детстве мультяшки спрашивает Папая, мужчина он или трус, а тот отвечает: «Я моряк». К огромному навесу над платформами вокзала Аточа подъезжал, находя дорогу в таинственном лабиринте путей и семафоров, поезд, извивающийся всеми своими суставами. Вдруг злость пронзила его, как удар ножа. Откуда тебе знать, какой я? Кой взглянул на свои часы. Билет второго класса лежал у него во внутреннем кармане тужурки, но поезд-то уже направлялся к Барселоне. А он здесь, как будто ничего не изменилось. Он посмотрел на ковер, на то место, где лежал Зас. Или наоборот — кое-что изменилось, и как раз поэтому он здесь. Или вообще он здесь черт знает почему Вдруг он вздрогнул, внутри у него словно вспыхнул свет — конечно, он знал, он здесь затем, чтобы однажды доказать что-то этой женщине.
Эта мысль так взволновала его, что отразилась на лице, а Танжер, заметив, как изменилось его выражение, вопросительно на него смотрела. Кой молчал, но молчал почти вслух. Он докажет ей то, что она не знает того, что, как ей кажется, она знает; докажет, что есть на свете и то, что она не сумеет контролировать так же просто, как контролирует выражение лица, слова, мизансцены и, судя по всему, его самого. Надо просто подождать, время придет. Но так будет, другого пути нет. И оба они знали, что на этот раз он не уйдет. Он поймался, проглотил сыр в мышеловке. Трахбах. Ну хоть недолго мучился, утешал он себя. Может, когда настанет мой черед, помучаюсь. А пока — все в порядке. Он вытянул ноги, потом снова забросил одну на другую и откинулся на софе. В икрах медленно и сильно пульсировала кровь. Ну и пусть впереди рифы. Плыви, смотри вперед, подставляй лицо ветру, облизывай соленые губы, но не давай себя обманывать.
Это ему теперь понятно.
Пора уже сказать что-нибудь, подумал он. Что-нибудь такое, что не имеет никакого отношения к моим чувствам. Чтобы она снова встала к рулевому колесу, точнее, чтобы я снова увидел, что она стоит у руля. В конце концов, действительно, командует здесь она, а до моей вахты еще очень далеко.
Он разорвал визитную карточку пополам и положил на стол. Никаких комментариев не последовало. Дело закрыто.
— А я все равно толком не понимаю, — сказал Кой, — если сокровищ нет, то почему Нино Палермо интересуется кораблем, затонувшим в тысяча семьсот шестьдесят седьмом году?
— Те, кто ищет затонувшие корабли, охотятся не только за золотом. — Танжер подошла ближе, села на стул напротив и наклонилась вперед, чтобы сократить расстояние между ними. — Если затонувший два с половиной века назад корабль хорошо сохранился, он сам по себе представляет немалый интерес. Государство платит за находку… Устраиваются передвижные выставки… И не только золота с галеонов. Есть вещи, которые стоят практически не меньше. Вот вспомни, к примеру, восточную керамику, которую нашли на борту «Сан Диего»… Стоимость ее не поддается оценке. — Она умолкла, слегка приоткрыв рот, потом продолжала:
— А кроме того… это вызов. Понимаешь? Затонувший корабль — тайна, которая притягивает многих.
— Да, Палермо говорил об этом. Зеленоватый сумрак и тишина, сказал он. И все такое прочее.
Танжер кивнула с очень серьезным, понимающим видом, как будто ей был известен настоящий смысл этих слов. Однако на кораблях — идущих своим курсом, затонувших, стоящих в доках — бывал все-таки Кой, а не она.
Кой позволил себе вздохнуть.
— А может, там есть и сокровище.
Она тоже вздохнула, но, скорее всего, совсем по другой причине. С таинственным выражением лица она подняла брови, словно вытащила сверток с сюрпризом.
— Кто знает?
Она так и сидела, наклонившись к нему, поднятые брови придавали ее веснушчатому лицу сходство с отчаянным мальчишкой, отчего ее привлекательность стала такой естественной, такой натуральноте-лесной, ее источала каждая клеточка этого молодого, золотисто-теплого существа, и близость, непосредственное касание кожи к коже становились непреложной необходимостью. Кой снова ощутил пульсацию крови в икрах, на сей раз это был отнюдь не страх. Снова вспышка света. Снова уверенность. Да, он добровольно ложится в дрейф, и больше не будет ни сожаления, ни раскаяния, В море все дороги долгие. В конце концов — ив этом его преимущество — нет у него спутников, которым надо залеплять уши мягким воском и которые привяжут его к мачте, чтобы не поддался он сладкому пению сирен, нет и богов, которые бы усложняли его положение своей любовью и ненавистью. Он быстренько подвел итог: пропащий, очарованный и одинокий. При таких условиях эта женщина — курс не хуже любого другого.
День постепенно угасал, и желтый свет, который сначала освещал низкие тучи, а потом переполз на вокзал Аточа, перечеркнув длинными, вытянутыми тенями запутанный лабиринт железнодорожных путей, теперь освещал комнату, лицо Танжер, склонившейся над столом, их темные фигуры над морской картой номер 4б3А Гидрографического института Морского флота.
— Вчера, — напомнил он, — мы установили, что находимся на 37°32′ северной широты… Это дает нам возможность приближенно провести линию, при том, что нам известно: «Деи Глория» пошла на дно в какой-то точке этой воображаемой линии, между Пунта-Кальнегре и мысом Тиньосо, находясь на расстоянии от одной до трех миль от берега. А может, и дальше. Это дает нам глубины от тридцати до ста метров.
— На самом деле меньше, — решительно сказала Танжер.
Она очень внимательно слушала объяснения Коя. Все было очень по-деловому, словно они сидели в штурманской рубке корабля. С помощью штурманской линейки они провели карандашом линию, которая начиналась на берегу, на полторы мили выше Пунта-Кальнегре, и шла до мыса Тиньосо под большой песчаной излучиной залива Масаррон. В западной части глубины были небольшие, но увеличивались по мере приближения карандашной линии к скалистому восточному берегу.
— В любом случае, — подвел итог Кой, — если корабль лежит на большой глубине, мы не установим его местоположения при тех возможностях, которыми мы располагаем. И тем более не сможем к нему спуститься.
— Вчера я тебе сказала, что по моим расчетам выходит не более пятидесяти метров.
Холод и тишина, вспомнил Кой. И зеленоватый сумрак, о котором говорил Нино Палермо. Кой кожей помнил ощущения, которые испытал при первом глубоком погружении, что было двадцать лет назад, помнил серебристую амальгаму водной поверхности, когда смотришь на нее снизу, голубое, а потом зеленое небо, постепенное исчезновение красок, манометр на своем запястье, стрелка которого показывала, как мало-помалу увеличивается давление вне его легких и внутри них, звук собственного дыхания в груди и барабанных перепонках при вдохе и выдохе через редуктор. И, разумеется, холод и тишину. И страх.
— Пятьдесят метров — уже слишком много, — сказал он. — Тогда нужно погружаться в таком снаряжении, которого у нас нет. Или делать короткие погружения с длительными периодами декомпрессии. Эти неудобно и опасно. Предел разумного риска в нашем случае составляет сорок метров. И ни метра больше.
