И так во всем, ничего не желает объяснять, все само собой становится понятно, но через время. «Интересный случай», — говорят врачи, но им некогда, и они со справкой выпроваживают молчащую Ольгу к матери домой, где все повторяется, вся рутина: без передышки говорящая мать, домашние запахи, топчан, шкафы, вонючее средство от тараканов, пестрый ковер, накидки, бумажные цветы, пластмассовый абажур.
Пережили ночь, Ольга молча высидела на своей постели, от еды отказалась безмолвно, тарелка стояла на столе в кухне, затем ее с бранью подсунули к топчану на пол, котлеты с макаронами плюс кус хлеба, ведь голодная с утра, с больничной каши, но нет. Ольга не поела.
Утром мать чуть свет проникла в комнату дочери, забрала тарелку пока что без единого слова (ночь не спамши), Ольга же так и сидела на неразобранной постели, глазки горели как угли, ах ты и так далее, издеваешься как хочешь, стук по морде.
Молчит, не шелохнулась, на белой румяной коже проступила пощечина. Раз по голове сверху кулаком — гадина! — и с тем она ушла на работу и Ольга ушла из дому.
Ольга возвращалась потом не раз, но старалась посетить квартиру в отсутствие матери.
После второго раза, когда исчезли зимние вещи — сапоги, шапка и куртка, а также и свитер, — мать смекнула и сменила замок, все, доступа не стало.
А что же произошло, что было причиной?
Что-то в интернате, где Ольга проводила неделю, а на выходные приезжала домой. Какое-то недовольство местных, равно как учеников, так и педагогов, какие-то разборки в спальне, в столовой, чуть ли не драки между девочками.
Ольга была самая младшая в классе, но училась хорошо, даже слишком хорошо, выучила как-то непонятно язык хинди (интернат был посвящен дружбе с Индией) и английский, по математике ей натягивают четверочку, хотя математичка ее ненавидела почему-то. Да, вот и начались странности, талдычила что-то на ночь, пыталась зажигать какую-то вонючую скрученную бумажку. Набралась где-то. Или приезжали индусы надоумили.
Она молится, догадались девочки, она в секте! Ее застигли на этой злосчастной бумажной свечке ночью, в туалете, накрыли одеялом, избили (называется темная), после чего уже добиться от Ольги хотя бы одного словечка не удалось.
Все срывалось: окончание десятого класса, аттестат, даже поговаривали, что Ольга идет на медаль единственная — три четверки по математике и серебряная медаль в результате, хотя математичка кричала на уроках, что не даст себя использовать, но теперь все лопнуло: и то, что девочка была все годы почти круглой отличницей, гордостью школы и особенно плановички-матери (которая тоже добилась всего в жизни благодаря уму, закончила заочно техникум, одна из семьи), и то лопнуло, что девушку почти открыто называли красавицей соседки по дому, хотя и не все, но мать раздувала эту искру тоже, шила дочери какие-то дикие наряды из дешевой ткани, но с рюшками у ворота и по подолу и каких-то немыслимых цветов, она их называла электрик, сомо или бордо, т. е. ядовито-синий, розовато-желтый и свекольно-фиолетовый.
Мать шила, разумеется, не сама, для такого случая ездили к тете Дусе — горбатой и хромой еврейке Евдокии Израилевне. Вот женщина! Ее искалечила лошадь в пять лет, живет без желудка, но вышла замуж и родила, муж потом бросил, а она шитьем прокормила всех.
Тетя Дуся безропотно шила из тех тканей, которые ей приносила мать Ольги, и рюшки делала как ее просили, но в ее, тети Дусиных, маленьких жгучих глазах горел огонь иронии, и мать Ольги злилась.
Ольга затем ни разу не надела ни электрик, ни сомо, ни бордо, зато приходилось носить ярко-изумрудные ботинки, которые мать с восторгом принесла с какой-то распродажи.
Вот так, простая плановичка родила себе сокровище, которое кормила, учила, шлепала, одевала, обувала, лечила бессонными ночами и сама при ней одевалась и раздевалась, зевала, рыгала, пердела, чесалась и дочесалась.
Девочка исчезла из дома. Заявление в милиции взяли с большим скрипом (о 15-летних не берем), но потом, когда из квартиры дважды исчезли вещи Ольги и мать дважды отнесла заявление о воровстве, участковый аннулировал первое заявление на розыск («вот она и нашлась») и не взял новое («она же должна зимой в чем-то бегать»).
А тут и год прошел, и Ольга вернулась, говорила с матерью вполне разумно, что надо паспорт (побегала мать с великим усердием, быстро сделали), затем, что надо прописаться (тоже решилось быстро), и в заключение, что жить дома я не буду. Ушла опять, но уже с ключами.
И матери стало легче существовать с этим сознанием. Только редкие наезды Ольги, как набеги Мамая, мучили и сердили. Ольга приезжала с последним автобусом и ночью, а мать как-то взяла и вызвала милицию, с целью, как она объяснила, чтобы не портили жизнь матери, которой вставать в шесть утра.
Дочь, кстати, приезжала домой в странном виде. Тоже почти кандидатура в психушку (эта мысль созрела в голове у мамы после ухода наряда милиции, которая так ничего и не сделала для воспитания дочери, вообще ничего). Тогда мать сказала откровенно, что еще раз приедешь — загремишь по старому адресу. Ольга испугалась явно, на ней висел диагноз, и она тут же, не медля, ушла на улицу, хотя был большой мороз, а часы показывали цифру два, то есть до первого автобуса оставалось еще четыре часа.
— Вот и пусть, так ей и надо, — со смущением в душе сказала себе мать. — Мне тоже в шесть вставать на работу.
Что происходило у Ольги в те поры, мать не знала, в секте так в секте. Как бы, однако, не убили за квартиру. В любой секте сектантам нужны в первую голову квартиры, думала мать, и результатом оказалось то, что она поставила железную дверь себе и стала хлопотать и поставила код в подъезде, вообще вдруг начала проявлять бешеную активность общественницы.
Вошла в избирательную кампанию, ее приняли на «ура», высокую, полную, красивую, уверенную в себе женщину, всегда в шапке. Там даже что-то ей перепадало, какие-то путевки в санаторий по зимнему времени. На ней была общая работа по распространению листовок.
Ольга не появлялась совершенно, где жила и что делала неизвестно.
С течением лет мать поняла, что тогда в психушке дочь выполняла задание секты, ей поручили обет молчания, как видно, и свечки она по их поручению жгла.
Но что делать? Жизнь прожита как прожита, ничего не вернешь.
И вдруг десяток лет спустя дочь появилась днем в воскресенье, в платочке — смирная, ласковая. Привезла гостинчика.
А мать лежала в несвежей постели больная гипертонией, разбухшая, тоже в платке на голове, только в лечебных целях (затянула лоб от головной боли). Дочь принесла чай в постель, мать отвергла (чай при давлении, с ума сошла, психбольная!)
Дочь не поморщилась, села и стала спрашивать. Мать сдерживала слезы. Как обижают, как обижают, выпроводили на пенсию, денег нет. Она сказала:
— За квартиру ты должна мне за десять лет, и пока не заплатишь, не приезжай (тут мать выбралась из логовища в грязной рубашке, понеслась вынимать какие-то старые счета за квартиру).
