Да и вообще русский человек не может быть счастлив. И чем более он русский, тем более он несчастлив. Потому что он должен страдать, чтобы спастись. Так говорят отдельные адепты православия. Бог терпел и нам велел. Вот мы, истинные православные, и страдаем изо всех сил. И нам это совсем не трудно. В этом деле нам обеспечена повседневная забота. Этим целям, а именно страданию, посвящена деятельность нашего государства. В целях нашего будущего спасения и большей его гарантии оно изо всех сил портит нам жизнь. Все российские правители занимались этим на протяжении всего существования нашей страны. На пути от демократии к демократии. От народной демократии до авторитарной. От просто до суверенной. От суверенной до фашистской. Или суверенного фашизма. А почему нет? Почему может быть суверенная демократия и не может быть суверенный фашизм? Запросто. Тысячелетний рейх тому пример.
Вот только есть некоторые сомнения (у меня) насчет суверенитета России, носителем которого является многонациональный российский народ. Какой нах суверенитет, если своей жратвы нет, своих шмоток нет, своей промышленности нет, то есть есть, но лучше бы не было. Вооружение... Вот что есть, то есть. Пятого поколения. Которому, если оно, конечно, действует, нет в мире аналогов. Но оно не действует, потому что об этом никто даже и не задумывался. Идея пятого поколения заключается в том, что оно в два раза дороже четвертого. А это для людей причастных приоритетное направление. Цель не в достижении цели, а в пути к ней. Главное – освоение бюджета. И чем больше бюджет, тем дольше его освоение. А чем дольше освоение, тем больше бюджет. Но зато, когда пятое поколение будет готово, оно – опять же ого-го – будет на уровне ихнего третьего. Потому что у нас не только демократия, но и классификация суверенная. Что у них третье, у нас – пятое. Что у них нищета, у нас – средний уровень. У них – страховая медицина, у нас – бесплатная, при которой ты не от чего не застрахован. Но зато у нас на душу населения больше всего миллиардеров! Утерлись?! Зато у нас самые высокие технологии. У них пенсии, у нас... слова не придумано. У них колбасу делают из мяса, у нас – из костной муки и тонких химических красителей. У них грудинка делается из грудинки, а у нас – из кожи и копыт. Отличить можно только при вскрытии. Но и тут суверенитет далеко не полный. Эти мясные кости, копыта и кожа у нас импортные. И без них мясные изделия пришлось бы делать из сои. Которой, правда, у нас тоже нет и которая почему-то стоит дороже мяса.
Так что, как вот я думаю, у нас суверенно (независимо) только государство. Независимо от страны и народа, ее населяющего. Правда, с народом у меня тоже возникают вопросы. Точнее говоря, сколько я ни спрашивал, что у нас за народ, то кроме твердого начала «Е... твою, чего тут не понять» наступает период долгой задумчивости.
Суммируем все, о чем мы с вами рассуждали на протяжении этой части моего произведения. Если в нашей жизни нет счастья, нет покоя, нет воли и они придут к нам тогда, когда нас уже не будет, когда мы даже не знаем, кого «нас», кто мы такие, мать вашу, – у нас есть только один выход.
Выпьем, господа!
Выпьем за великий русский народ!
Царствие ему небесное!
Глава шестнадцатая
Я обещал рассказать вам, как жил-поживал Сергей Никитич с двумя девочками пятнадцати лет, осликом и пони. Помимо доходов от ослика и пони он, как я уже говорил, сдавал квартиру вьетнамцам, которые платили ему вонами – валютой не шибко конвертируемой, но что делать. Вообще-то они договаривались на доллары, но потом стали платить вонами. Потому что долларами они платили сержанту Пантюхину за отсутствие регистрации по части проживания и другому сержанту Пантюхину за отсутствие регистрации по части торговли на Черкизовском рынке. И не могли же они платить доллары еще и Сергею Никитичу по части квартиры. Потому что на всех долларов не напасешься. А тут еще Черкизовский рынок прикрыли. И у вьетнамцев, кроме вон, денег совсем не осталось. Потому что те деньги, я имею в виду настоящие, которые они копили торговлей, чтобы на своей исторической родине обменять на воны и жить припеваючи, и из которых они платили сержантам Пантюхиным за закрытие глаз на некоторое пренебрежение законами Российской Федерации, кончились. Потому что они ими заплатили вступительные взносы в Коммунистическую партию Китая и получили партийные билеты – у секретаря первичной партийной организации КПК Черкизовского рынка. И с этими партийными билетами пришли в китайское посольство, объяснив, что остальные документы у них отобрали русские сержанты Пантюхины для продажи таджикам. Потому что в России документы дальнего зарубежья котируются выше документов ближнего и быть вьетнамцем выгоднее, чем быть таджиком. Хотя тоже х...ёво. А партийные документы они сохранили в страшной битве. И растроганные посольские китайцы определили им место на рынке за МКАДом. Но своего вьетнамского дедушку оставили жить на квартире Сергея Никитича нелегалом. Работать дедушка не мог, так что приобретать ему китайскую партийность было нерентабельно. К тому же дедушка оказался упертым. Он еще в шестидесятые служил в войсках Южного Вьетнама и терпеть не мог китайцев, которые его пытали, когда он попал к ним в плен, и которых пытал он, когда они попали к нему в плен после того, как он бежал из ихнего плена. Вот такая вот у него была странная неприязнь к китайцам.
(Вообще у нас на Соколиной масса разбросанных вьетнамских дедушек-сирот. О моем я вам уже рассказывал. Который у таджика Саши.)
Вообще-то я тоже китайцев не шибко. С юношеских лет. В детстве я их любил. Мой папа, Федор Александрович Липскеров, в 1952 году был конферансье. В общем-то, он был конферансье до и после 1952 года, но в 1952-м он работал с ансамблем Народно-освободительной армии Китая. Там не только пели, но и танцевали, и показывали фокусы, и жонглировали. Папа объявлял номера и переводил тексты песен с китайского на русский. Например, если по-китайски песня звучала как «хань пу, го рек, конь-тя, му-сан, пти-пти, хуан хуа бинь» и так далее, то папа своим переводом вкладывал в эти слова некий смысл: «Одна юная девушка встала на рассвете революции и вышла в поля, где цвели красные маки, посаженные великим вождем Мао. Там она встретила солдата доблестной армии. Между ними вспыхнула любовь, прекрасная, как солнце, взошедшее над рекой Хань пу. И он ее конь-тя, му-сан, пти-пти, хуан хуа бинь».
Все комнаты нашей коммунальной квартиры № 8 в доме № 17 по Петровскому бульвару, куда я сейчас направляюсь, были завешены циновками, всюду валялись палочки для еды, все женщины вместо брошек носили гигантских размеров значки с Мао Цзе-дуном (в те года именно так писалось имя великого кормчего), а инвалид войны дядя Лева вместо «Прибоя» затягивался дымом ароматных палочек. Так что в детстве я китайцев любил.
А разлюбил я их 25 июля 1958 года во время геолого-съемочной практики в горном Крыму. Я тогда был студентом геолого-разведочного факультета Института цветметзолото. С нами учились китайцы числом сорок восемь одинаковых желтых блинов в синих мундирах. Трое из них попали ко мне в бригаду. Пятым был мой дружочек Игорек Смирнов, с которым я до сих пор поддерживаю связь. Жили мы впятером на снимаемой для этих целей частной квартире. И спали там же. Первую ночь. Нам с Игорьком ее хватило на всю жизнь. После нее в моей безупречно черной голове появилась первая белая прядь. Мы отметили первый день практики умеренным количеством водки, к которой китайцы были более-менее приучены в зимние месяцы обучения. Более – менее, чем более. Потому что они генетически не приспособлены для нормального количества водки. То есть норма у них есть, но уж очень... Денег мы с них брали столько же. Так что и от китайцев можно кое-какую пользу получить. Я имею в виду, что в нашей совместной геологической деятельности они были абсолютно бесполезны и даже вредны. Ну не китайское это дело – геология. И джаз. Никогда ничего не слышал о китайских джазменах. И о геологах тоже. Но на водке от них приличная экономия получалась.
