– И теща ваша, Ольга Николаевна, тоже хорошо?
– А что ей сделается, в ее восемьдесят шесть? Куда уж хорошее.
– Это большое счастье, Михаил Федорович, что все у вас хорошо. Вы уж сегодня на улицу-то не выходите. А к утру я, глядишь, в себя приду.
И Соломон Маркович, приподняв канотье, отправился на Курсовой за дублершей.
А я сделал еще пару глотков и с грустью подумал: вот ведь как получается – Соломон Маркович с дамой, Пончик с Зинкой, Сюля с Симкой, Штопор с Консервным Ножом, все девчата с парнями, только я одна… А собственно говоря, выпил я, почему и мне, выпил я, не вспомнить молодость, выпил, записная книжка, выпил, «И папы нет, и мамы нет, и нечего бояться, приходите, девки к нам, будем мы…» сами знаете что. Неужели я не придумаю, что делать с девушкой?..
Жаркой ночью в Москве.
Вот она, лежит передо мной – моя многострадальная записная книжка. Интересно будет как-нибудь на досуге посчитать, сколько вместилось в эти полустертые записи страстей. Сколько раз я объяснялся в любви, сколько раз мне отвечали согласием, сколько произошло коитусов, совокуплений, соитий, взаимообладаний, проникновенного человеческого пистона. Сколько времени прошло от признания в любви до коитуса, совокупления, соития, взаимообладания, проникновенного человеческого пистона. Как они распределялись в зависимости от моего возраста, ее социального положения или политической обстановки в мире. А то иногда так сердце болит, так сердце болит. Вот, например, во время Карибского кризиса никого ни разу. Все время на демонстрациях протеста. Глупо было бы с красным флагом в руках говорить девушке: «Здравствуйте, девушка, я вообще противник уличных знакомств, поэтому давайте пойдем ко мне домой и познакомимся там…» Чушь. Бабушка Фанни Михайловна свихнулась бы, если бы я вошел в квартиру с девушкой и красным флагом. Точно свихнулась бы. Но не до конца. Посмотрела бы печально и сказала: «Что же это такое? Ни одна революция без блядей не обходится…»
И ушла бы в столовую перепрятывать серебряные ложечки. Потому что, когда в семнадцатом дед явился с красным флагом и товарищем Фридой обсудить секретный план мировой революции в Лиховом переулке, серебряные ложечки-то и пропали. Вот у бабушки и сформировалась отчетливая связь появления в доме красного флага и блядей с пропажей серебряных ложечек. Ну и с революцией. Потому что что же это за революция, если бляди не тырят серебряные ложечки?
Так что во время Карибского кризиса я – ни-ни… Да и нельзя было пятнать светлое имя «Венсеремос, патриа о муэрте», «Янки, гоу хоум» пятнами на простыне. Западло просто! Беспринципно! За это и из комсомола могут на… отгадайте куда.
Так что, если в мире что! То приходится терпеть…
Тогда, давным-давно, я тоже терпел. Потому что летом влюбился в чувиху с третьего курса географического МГУ, вылитую Дани Робен. Я ее так и звал. А настоящее имя забыл. Да и зачем оно мне, если по имени я ее никогда не называл? Если она – Дани. Я ее на крымской практике закадрил. Мы, цветметовцы, жили внизу в поселке, а у эмгэушников палаточный лагерь находился повыше. Палатки были основательные. На деревянных полах. В них – человеческие койки, большая часть которых обычно пустовала. Потому что кто ж спит в палатке в бесконечно лирическую, звездно-темную крымскую ночь?
…В эту темную ночь тра-та-та мою дочь.
Поломали кровать, продолжали тра-та-та.
А меня, старика, привязали к столбу
и всю темную ночь били… по лбу…
Ну почему?!. Когда о чем-то тонком и лирическом… Всякая похабщина! Ну не… твою мать!
Так вот, этих географинь было числом около сорока. А географов – шесть штук. А у нас сорок геологов и шесть геологинь. Но мы своих ни-ни. Чревато. Комсомольское собрание. Исключение из комсомола и сразу – из института. И сразу – в армию. А должен вам сказать, что Советскую армию не любили почти так же, как и Российскую. Какая связь, спросите вы, между пистоном и армией? А такая. В те года мои далекие, в те года вешние каждый внегосударственный пистон был делом общественным. А чем еще прикажете заниматься комсомолу, помимо повышения успеваемости и каких-нибудь протестов? Борьбой со стилягами покончили, потому как все уже были стилягами. С рок-н-роллом пытались было, но когда по телевизору на фигурном катании показали танец «Модерн», осталась только борьба с левыми пистонами. Левый пистон был погуще будущего самиздата.
Вот мы своих и не трогали. И географы – географинь по таким же соображениям. А юным людям в бесконечно лирическую звездно-темную крымскую ночь… В эту темную ночь за… Тьфу ты, вышибить бы мне эту хрень из головы вместе с мозгами. Так вот, в такую-то ночь все и произошло. Меня только что отмудохали все шестеро географов. За то, что я развязал узлы у их палатки и, спрятавшись за сливой, наблюдал, как они там копошатся. Это очень смешно. Я хохотал до слез. И из-за слез не заметил, как они выбрались. А вот они-то меня по хохоту и нашли. Ох, как нашли!.. Звери! А с юмором у них хреново.
И вот, когда я постанывал, лежа в крапиве, Дани Робен по стону меня и нашла. И пожалела. Она в первый раз вот так вот к мужчине прикоснулась. Не на танцах там, ни где еще. А когда ему больно. А она женщина. У нее жалость. Не то чтобы сразу ко мне… А вообще… жалость… Ну чего тут непонятного… Женщина она… А уж потом ко мне… И как-то все незаметно… Полагаю, что я на какое-то время умер. Но как-то очень хорошо умер. Как будто родился. А потом – каждую ночь. Бесконечно лирическую, звездно-темную ночь… Ну?.. «В эту…» Слава богу, проскочило…
А потом практика закончилась…
Ветру пожалуйся, солнцу пожалуйся,
шпалы за поездом пересчитай.
Только, пожалуйста, только, пожалуйста,
Дани, прошу тебя, не уезжай!..
Уехала. Телефончик, правда, оставила. Но подходить к нему не подходила. То нет ее, то уехала, то спит, то болеет… А тут я с Инкой познакомился, ну и… А телефончик-то вот он, в самом начале страницы на букву «Д». Тогда книжечка вместе с жизнью только начиналась. Это сейчас на букву «Д»… сто двадцать четыре фамилии, и половина обведены. Звонить туда уже не надо. А половину фамилиий я вообще не могу идентифицировать с конкретными людьми. Так, плавает в воздухе абсолютно свободная фамилия со свободным именем – и никому не принадлежит. И я могу представить на ее месте любого человека. Например, Дани Робен. И вспомнить бесконечно лирические звездно-темные ночи Крыма. И вспомнить их я хочу до жути, до боли, до ста двадцати в минуту…
Первый звонок
– Доброй ночи. Прошу прощения за поздний звонок. Бывает так… ну, вы понимаете… Нет, не понимаете?.. Дани Робен, будьте любезны… Вот, а говорите, не понимаете… Ну, зачем плакать?.. Видишь, как хорошо… Пятьдесят лет прошло, а мы живы… Да, дети большие… Жена?.. Была… (Правда.) Сейчас нет… (Вру и не вру. Посмотрите вокруг меня: никакой жены нет. На даче.) И не будет… (А кому быть, когда есть?) А твой? Умер?.. Дочка с внуками в Канаде?.. Как же ты одна?.. Герасим рядом?.. Кот… А у меня канарейка… Джим… Блю, блю, блю канари… А сейчас ты чем занимаешься? Спишь?.. Как можно спать в эту бесконечно лирическую звездно-темную ночь?.. Иди ко мне… Только телефонную трубку не отпускай. Прижми ее к уху, дыши в нее, Дани… Ты чувствуешь, как твое дыхание сливается с моим? Извини, я в буфете под стипендию сто пятьдесят перцовочки принял…
