Ищу глазами Макса, чтобы помог, он же знает больше, чем я, а он. Командор, вместо того, чтобы спускаться к нам, поднимается выше и выше. Решил взойти на ледник? Хочет с высоты ледника рассеять прах из последних конвертов? Мой баба глядит на меня, а я, не зная как быть, подхожу к реке, чувствуя спиной его взгляд, с камня склоняюсь перед шумящим потоком и обжигаю руки, окунув их в студеную воду. Мутная, пересыщенная мелким песком ледяная вода, секунду назад вырвавшаяся на поверхность, на свет, на свободу, обжигает лицо. И твое я забыл. Почему и зачем. Он меня или я себя сам: почему и зачем?
Почему я здесь и зачем?
45
- Знаешь, Артос, а ты ведь не знаешь. Как я, не знаешь, хочу тебя, да?
Он поощрительно опустил веки. Да: и не знает, и знает. И что хочет она, и что хочет его - да, исключительно да.
- Хочешь, скажу? Нет, не скажу, сам увидишь потом.
Он и с этим согласен.
Она улыбнулась бокалу с коктейлем, как бы говоря: «Ну с этим все ясно, давай о другом». И прежде, чем взять в губы соломинку, рыжеволосая Алина коснулась ее кончиком языка.
- Вот я что, - сказал Артем, не отводя глаз от ее рта. - Я еще тебе один подарок сделаю. Я решил: я не буду ему яйца отрывать. Пусть живет. Даже думать о Квазаре твоем не хочу. О Жмыхове, о твоем.
- О моем? - она пожала плечами и серьезно сказала: - Это правильно. Ты добрый.
Тогда он засмеялся.
Она спросила:
- Тебе хорошо?
Ему с ней хорошо.
- А тебе со мной хорошо?
- Мне с тобой всегда хорошо. Хочешь, дам от похмелья?
- Сама прими. Ты за рулем, а не я.
- А я не пила.
- А я что - пил, называется?
- Хорошо, - она одарила улыбкой Артема.
Он поднес чашку с кофе ко рту и сделал первый глоток. Покосился на сахарницу:
- А вот заменителя у них, конечно, нет, - и вопросительно повернулся к стойке.
- Есть у меня, - сказала Агаша. - Сколько кинуть?
- Сколько не жалко.
- Тогда кули сигарет.
Он встал, к стойке пошел.
Алина открыла сумочку, не снимая ее со спинки стула, нашла в кармашке полиэтиленовый мешочек, извлекла из него бумажный квадратик-пакетик и оглянулась на Артема (здесь Макс был неправ: она все ж один раз оглянулась). Таблетку виагры она раскрошила дома еще - посредством столовой ложки.
Порошок не просыпался, все хорошо. Артему не обязательно знать.
Даже когда она потом обвела взглядом кафе - в силу безотчетной необходимости не сомневаться в том, что никогда не перестает производить впечатление, - она не заметила тех четверых, за столиком у окна, увлеченно за ней наблюдающих.
Она не заметила их интереса к себе в силу того, что они не были ей интересны. Ну ни с какой стороны.
Она даже не обратила внимание, что один из тех встал.
Но прежде, чем встать. Адмиралов сказал:
- Спасать надо.
Товарищи ему не ответили, и он уверенной походкой к стойке пошел.
Глядя в спину лоха того, за восемь каких-то шагов Адмиралов придумал, что скажет. Он так скажет примерно: «Ты меня, братан, извини, я в отношения ваши не вмешиваюсь, но там подруга твоя тебе какую-то хрень в кофе подсыпала. Прости».
Только он подошел, а лох уже отвернулся от стойки и, обеспеченный пачкой «Мальборо», направился к своему столу.
Адмиралов, ища поддержки, посмотрел на своих. Возможно, психотерапевт Крачун и посылал ему ответственные рекомендации в стиле спасительных флюидов, но лицо его в тот миг показалось Адмиралову на удивление отрешенным. Что до Макса и автора пьески про синдромы Обломова, почему-то сидевшего теперь спиной к Адмиралову, то они общались друг с другом, словно и не заметили адмираловский порыв.
Да так и было: позже оба скажут, что даже не поняли, зачем и куда Адмиралов пошел и что сказал прежде, чем куда-то пойти. Максиму, впрочем, кроме слов «спасать надо», будто бы что-то послышалось о «мужской солидарности». Но ни психотерапевт, ни драматург ничего такого не помнили. Драматург не помнил даже «спасать надо» - он, вообще, плохо запоминал реплики.
Крачун потом скажет, что Адмиралов хотел всего лишь остановить руку.
И он будет прав: ничего другого не хотел Адмиралов.
И что не рассчитал силу, скажет потом Крачун.
И будет прав: не рассчитал силу.
И главное, никто не поймет, что это на него вдруг нашло.
Делая свой внезапный рывок от стойки к столу. Адмиралов уже видел, что сейчас будет: глупый полет этой чашечки с вензелем заведения и в воздухе черную подвижную кофейную кляксу. Даже если бы он захотел остановить себя, он бы не смог уже ничего поделать, потому что ничего поделать нельзя, если тебе уже все показано.
Так что он увидел дважды это: полет чашечки и в воздухе черную кляксу.
Реплика «Не сладко», произнесенная тем, тоже образовалась в пространстве, как вполне материальный предает, и медленно поползла, как черная подвижная клякса.
А по руке он сбоку ударил. И в роковой миг непосредственного удара Адмиралов успел почувствовать, как напряжена та рука. Как тот сам напряжен, словно только и ждал, когда оно совершится.
Чашечка взлетела, задев того по носу, отчего стала кувыркаться в воздухе, и упала ей на колени, кофе уже не был горячим, но она закричала, почти как цапля - увидев в воздухе черную кляксу, и не смогла увернуться, а он - это уже Адмиралов видел единожды только, только в первый и только в последний раз - стал грозно распрямляться, как отпущенная пружина, - тот тип, тот лох, тот псих ненормальный, - доставая «Осу» или как ее там, травматический свой...
Он произвел, будет сказано в протоколе, два выстрела, практически оба в упор.
Первая попала Адмиралову в шею, вторую он не почувствовал.
46
Говорить. И это прежде всего. Мы с ним уже давно говорим, не произнося ни звука, и не знаю, на каком языке. Я даже не знаю, о чем. И давно ли. И знает ли он, что я не знаю. Как не может знать, когда он знает все? Или не все? Или ничего не знает? Он глядит в сторону, мой баба, но я-то знаю, что видит. Делает вид, что он удивлен. Типа того: неужели то, что мучило тебя, тебя мучит сейчас, думает он (это я так думаю, что он думает).
А меня ничего не мучит. Я всего лишь должен войти в этот грот.
Ну конечно! Хочет сказать, что я заблудился, пришел не туда. Ошибся тропой. Да ведь тут одна лишь тропинка - вдоль реки! Никуда не свернуть, ни туда, ни туда, никуда!
А с другой стороны - как же так? Если каждому воздастся по вере его, нет ли тут ошибки со мной, вдруг недоразумение это? Да, это верно, я, конечно, в детстве стоял, и подолгу, на голове, но это не моя, совершенно не моя вера... Тут ли быть мне сейчас?
