Чернота была, но не была девственной.
Чернота под стеклом родила Бориса Петровича.
Был бы белым квадрат, Борис Петрович бы не отразился!
Но чернота под стеклом его в себе выражала, вот какой коленкор! Именно чернота!
– Да, – согласился Борис Петрович, – это другая история…
Он был поражен.
Он был поражен тем, как был отражен.
– А я что говорил! – почти закричал сухопарый.
Борис Петрович ощутил себя обманутым, ему подсовывали не Малевича, а его самого. Как ложный смысл. Малевич не предусматривал Бориса Петровича. Борис Петрович как честный созерцатель хорошо понимал это. Ужаснее всего, что он сам, пусть невольно, непреднамеренно, принимал участие в подлоге. В обмане. В самообмане, художником не предусмотренном.
Малевич не хотел, чтобы Борис Петрович обманывал себя.
Малевич не хотел, чтобы обманывали Бориса Петровича.
– Чувствуете? Чувствуете? – кричал сухопарый.
Но и это не все! Борис Петрович видел, как в черном квадрате – за спиной своего зеркального антипода – белеют две занавески-маркизы, а между ними – не менее белый еще один щит с надписью большими буквами:
Борис Петрович готов был понять что-то еще им не вполне еще понятое – о привнесении смыслов, о самонаводке идей, но тут он услышал:
– Вас просили отойти от картины!
Поразило его не то, как сухопарый водил руками в нескольких сантиметрах от полотна, словно извлекал что-то невидимое из “Черного квадрата”, а то, как повелительно-мрачно прозвучал этот оклик: “Вас просили отойти от картины!”
– Знаете, – повернулся к служительнице Борис Петрович, пожелав поделиться соображениями, и осекся: в зал входил быстрым шагом милиционер, за ним торопился второй, а вместе с ними семенила другая служительница, которая, стало быть, уже успела исчезнуть отсюда, чего Борис Петрович не сумел заметить вовремя.
– Опять за свое? – послышалось грозное милицейское.
– Пых, – ответствовал сухопарый.
Пых? – переспросилось в голове Бориса Петровича.
– Стекло, стекло, – затыкал сухопарый пальцем в Малевича, словно призывал весь мир в свидетели.
Только сейчас Борис Петрович заметил, что рубашка у его собеседника застегнута не на ту пуговицу.
– Этот с ним? – вопрос задавался служительницам, а относился, Борис Петрович верно подметил, к нему – к Борису Петровичу.
– Рядом стояли.
– Любезный, пойдем, – первый взял под локоть сухопарого, – вас же просили не появляться.
Он был достаточно нежен.
Или недостаточно нежен – для бывшего при исполнении. Второй решительно шагнул к Борису Петровичу:
– Прошу прощения, документы.
Борис Петрович, сверкнув очками, объявил:
– Я – директор школы!
– Документы, пожалуйста.
– Я преподаю историю Санкт-Петербурга!..
Про математику почему-то не решился говорить; да и решился бы – не успел бы:
– Документы, глухой?!
Полез в карман пиджака (почему же глухой?), вспоминая, есть ли там паспорт (кстати, старый, не новый – в тот год придумали обмен паспортов, а Борис Петрович не успел еще обменять, знаете ли, загруженность на работе и в паспортный стол надо час отстоять, и, вообще, можно повежливее… почему же глухой?); в этот момент как заорет сухопарый:
– Уберите Малевича из-под стекла, ёб вашу мать!
[2]
Борис Петрович остолбенел, разинув рот. А тот ловко вывернулся из достаточно-недостаточно нежного милицейского удержания и предпринял отчаянную попытку схватить руками картину стоимостью в миллион долларов. Не успел – мент подсечкой сбил его на пол.
Забыв о Борисе Петровиче, второй бросился на помощь первому, а Борис Петрович пришел мгновенно в себя и, не будь дураком, стремглав кинулся вон из зала. Он сбежал по деревянной лестнице вниз, шарахнулся от иностранцев, толпящихся возле киоска, и рванул в Белый зал. “Молодой человек!” – воззвала к нему здешняя служительница и осталась далеко за спиной. Борис Петрович помчался мимо каких-то бюро, на ходу отмечая, что это бюро не какие-то, а Рентгена (не того, которым просвечивают, а того, который мебельный мастер), проскочил Золотую гостиную, потом – Малиновую, где выставлен фарфоровый сервиз “Зеленая лягушка”, через будуар вбежал в спальню и там перешел на шаг, потому что увидел милиционера, охранявшего выставку русского ювелирного искусства начала ХХ века. В темном коридоре со шпалерами Борис Петрович ускорил шаг, а под конец опять побежал, чтобы миновать скорее ротонду и Петровскую галерею и смешаться в Фельдмаршальском зале с народом. Это ему удалось. На Посольской лестнице Борис Петрович снял очки, посчитав их своей особой приметой, о которой уже могли передать на выход всю правду по рации. Уповая на заурядность своей внешности, он пересек вестибюль и, миновав милицейский пост, торопливо вышел на улицу.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Щукин снял трубку. Услышал:
– Дядя Тепа на проводе. Как жизнь.
– Херово, – отвечал Щукин традиционно.
– Хорошо, – согласился Дядя Тепа и сразу же взял быка за рога. – Ты мне говорил, у тебя какой-то детальки не хватает, не помнишь, какой?
– Какой детальки?
– Какой-то передней…
– Поострить позвонил?
– Подожди. Ты говорил, что будешь сам делать детальку для старой машинки…
– Для “Ленинграда”.
– Да! Как называется?
– Передняя собачка называется.
– Ну так вот! – обрадовался Дядя Тепа. – Передняя собачка, – повторил кому-то в сторону. – А помнишь, ты мне показывал каталог деталей этой машинки, которая “Ленинград”? Он какого года издания?
– Тридцать третьего. Купил в “Букинисте”.
– Тридцать третьего, – повторил Дядя Тепа удовлетворенно. – И там перечислены все детали?
– Семьсот шестьдесят шесть, – ответил Щукин по памяти.
– Отлично. Ты бы не мог продиктовать мне, как называется та контора?
– Какая контора?
– Там сказано, что в какой-то конторе можно заказать по почте запасные детали. Как она называется?
