– Молимся? – услышал Борис Петрович левым ухом; скосил глаза влево, не отвращая лица от квадрата.
Сухопар, сед, космат, остронос, возраст под шестьдесят, бородатенек по-козлиному – улыбаясь, глядел на картину, а спрашивал Бориса Петровича, по-видимому, больше некого было спрашивать:
– Медитируем?
На всякий случай Борис Петрович и направо еще покосился: нет ли кого? Никого рядом не было. Обращались к нему.
– Некоторые сюда медитировать приходят. Или молиться.
– Ну это не икона, – пробормотал Борис Петрович.
– Как сказать. По преданию, именно этот черный квадрат несли за гробом Малевича.
– Все равно не икона.
– Икона не икона, а за гробом несли.
Борис Петрович не был расположен к беседе; он повернулся спиной к незнакомцу, а к черному квадрату, значит, боком, и так вот сбоку продолжал глядеть на картину, словно дуэлянт, перед тем как поднять пистолет.
– Я просто вижу, все смотрите и смотрите. Мало ли что, – не унимался собеседник.
– Мало ли – что?
– Возьмете баллончик и – раз. Изобразите.
– В смысле?
– Знак доллара, например. Ну как тот, в Амстердаме.
– Я похож на вандала?
– Вы похожи на Мусоргского. С картины Крамского. Вам никто не говорил, что вы похожи на Мусоргского? Только без бороды.
– У меня нет бороды.
– Я и говорю, на Мусоргского без бороды.
Борис Петрович покосился на бородку собеседника и не смог ей найти исторического аналога. Оригинальная. Не с подбородка, а из-под – какая-то из-под подбородочная бородка, к тому же двойная.
Оставив Мусоргского в покое, тот продолжал:
– Он и не был вандалом. Он был художником. Взял баллончик и докрасил картину. Дополнил. Поступил как художник.
Борис Петрович поморщился, мол, не надо песен. Борис Петрович тоже газеты читает. Грамотный. Отвечал спокойным, сдержанным тоном:
– Я хорошо знаю эту историю. – Слово “хорошо” вырвалось у него хотя и непроизвольно, но не вполне естественно, поэтому Борис Петрович нашел нужным откашляться. – Действительно, – продолжил Борис Петрович, – Блюмкин на суде, – тут он снова покосился на собеседника, потому что не был убежден, что верно воспроизвел фамилию героя, но, не обнаружив на лице незнакомца никакой реакции, уверенно сказал: – Блюмкин на суде объявил себя художником, это да. Однако то, что он художник, суд посчитал отягчающим обстоятельством. А вот то, что он сам позвал служителя музея и сам сдался властям, суд, наоборот, зачел ему в плюс. Но почему он сдался? Почему не убежал? Славы захотел! Думал, будут ему аплодировать! А в результате – сел в тюрьму. И никакого признания. Один конфуз. Этот Блюмкин, – сурово заключил Борис Петрович, – не создал нового шедевра, но испортил прежний. Он нанес урон картине. Я хорошо знаю эту историю.
Все-таки у него другая фамилия, подумал, замолчав, Борис Петрович, не совсем довольный собой. Хороший рассказ, но не Блюмкин.
– Да, – резанул незнакомец, словно это было не “да”, а “нет”. – Он испортил картину! Но не тем, что изобразил на ней знак доллара… В конце концов, картина легко реставрируется, доллар можно смыть или закрасить. Он ее испортил тем, что привнес в нее идею. Вот чем! Он испортил ее идеей!
Борис Петрович был готов согласиться. Но молча. Ему не нравилось, что собеседник начинал нервничать.
– Ну, мы ведь с вами не будем портить ее идеями, – попытался отшутиться, надеясь на прекращение разговора.
– Куда же дальше еще!? – воскликнул незнакомец, направив указательный палец на “Черный квадрат”. – Вы разве не видите, она ж под стеклом!
“Черный квадрат” действительно был под стеклом. И что?
– Да вы посмотрите, какое стекло!
Какое стекло? Борис Петрович посмотрел, какое стекло. Никакое. Стеклянное.
– Бронированное! – тихо прорычал собеседник.
– Логично, – сказал Чибирев.
– Всего две картины под бронированным стеклом! Рембрандтовская “Даная” и – эта, “Черный квадрат”!
– Хорошо.
– Чего же хорошего?
– А если он снова заявится? (Фамилию Блюмкин он не рискнул на сей раз произнести, так как заметил, что обе служительницы прислушиваются к их разговору, – а вдруг поправят?)
– Пардон, – запротестовал незнакомец. – Чем же бронированное стекло лучше доллара?
– Не вижу связи.
– Идея! Посторонняя идея! Или вы мне будете утверждать, что “Черный квадрат” сам по себе, без стекла, и “Черный квадрат” под бронированным стеклом – это одно и то же?
– В принципе это один и тот же “Черный квадрат”…
– Нет, это разные, разные, нет! “Даная” одна, под стеклом она или без стекла, ей все равно, а с “Черным квадратом” такой номер уже не проходит! Это другой “Черный квадрат”!.. Если он под стеклом!
– Руки уберите, пожалуйста, – сказала служительница. Тот мигом спрятал за спину руку, которой только что размахивал в опасной близости от полотна Малевича, но тут же вновь освободил ее из-за спины и попытался схватить Бориса Петровича за плечо.
– А вот если бы не было стекла, что бы вы увидели… там?
– Нечто, – угрюмо ответил Чибирев, отстраняясь.
– А когда стекло? Когда стекло – что видите?
– То же самое.
– А вот и не то же самое! Лично я вижу себя!
– Руки! – опять предупредила служительница.
– Я вижу собственное отражение!
И тут Борис Петрович увидел тоже собственное отражение – то, на что до сих пор не обращал внимания. Он увидел себя. Он был где-то там, за стеклом, внутри черноты, внутри колодца, чулана, проруби – объемный, отчетливый, с широко раскрытыми глазами, которые, несмотря на очки, (смотря сквозь очки) отражали и без того отражаемое удивление, словно спрашивали первопричинного и посюстороннего Бориса Петровича: что значит сие? Странно было Борису Петровичу, что, так долго вглядываясь в этот “Черный квадрат”, он не замечал себя самого – в сером галстуке и пиджаке, даже очень и очень отчетливого. Странно было, что смотрел он сквозь себя, себя не видя.
А теперь увидел!
Себя!
Но это было совсем не то, что хотел бы увидеть Борис Петрович.
Борис Петрович, отраженный в стекле, заслонял от Бориса Петровича, уставившегося на стекло, запечатленную за стеклом, грубо говоря, истину, которую, мягко говоря, добросовестно взыскал Борис Петрович, придя в Эрмитаж.
И вот незадача: освободиться от своего изображения он уже никак не мог; сколько б ни моргал Борис Петрович, собственное изображение навязчиво лезло в глаза, а девственной черноты, отчетливо различаемой еще совсем недавно, не было вовсе теперь.
