– Объясните мне, в чем событие? – взвыл Демехин. – В чем событие, не понимаю?!
– Валентин Юрьевич, мне ли вам ликбез проводить по истории литературы?
– Истории чего?… Ли-те-ра-туры?… А почему бы вам тогда опус того Поля не разыскать?!. Разыщите и напечатайте для полноты картины!
– Опус, как вы изволите выражаться, того Поля давно уже найден и много раз печатался. И переводился на иностранные языки. Кстати, вы, возможно, не помните, его настоящий псевдоним не Поль, а Жуль, это вы его в своем рассказе Полем называете, а во все мире он известен как Жюль. Жюль Жюлеев.
– Что значит «во всем мире»? – оторопел Валентин Юрьевич.
– А вот то и значит. И этот номер целиком посвящен ему – Жюлю Жюлееву. Вот так! В четвертом выпуске «Бельведера» будет впервые напечатан полный свод сохранившихся текстов Жюля Жюлеева, с комментариями и приложениями и статьями исследователей феномена Жюля Жюлеева. Мне даже неловко за вас, вы как на Луне живете. Ладно. Это не умаляет значения вашего текста. А то, что взгляд у вас негативный, это особенно ценно. Не давать же одну апологию!.. Так что перестаньте капризничать. Нехорошо.
– Жюль Жюлеев, – дрогнувшим голосом спросил Валентин Юрьевич, – жив?
– Умер в девяносто втором, по другим сведениям – в девяносто третьем, когда распустили часть психбольниц и специнтернатов… вы же помните?… из-за прекращения финансирования… У него была ужасная жизнь, Валентин Юрьевич… К счастью, опекунский совет уступил «Бельведеру» авторские права.
– Я буду, – спросил Валентин Юрьевич, – в приложении?
– Вы? Ну да. Посмотрите договор, там все есть. А что вас не устраивает, Валентин Юрьевич? Альманах переводится на пять языков, это международный проект. Вас никогда не издавали в Германии?… Извините, батарейка сейчас разрядится…
Убрав телефон, Валентин Юрьевич перевернул чашку донышком кверху. Но гадать на кофейной гуще не стал, направился к выходу. Он уронил перчатку, а когда нагибался поднять, увидел, как встает с места худощавый субъект.
Худощавый субъект целенаправленно приблизился к столику, только что оставленному Валентином Юрьевичем, схватил пирожное с блюдца (Марина и четверти не съела пирожного) и целиком, сколько было, засунул «Вечернюю тайну» в рот. Затем стремительным шагом направился к двери.
Валентин Юрьевич уступил ему дорогу на выход.
В кармане запиликало.
Звонила Марина.
– Мы забыли спросить, Валентин Юрьевич. А это правда, что вы тогда ели снег и на коленях молились?
Он молчал.
– Дело в том, что тот вечер был в конце марта. Макс говорит, что снега, скорее всего, не было и что вы не могли стать в снег на колени. Если и был снег, то очень грязный. Вы же не ели грязный снег, правда? Это ж гипербола, да? Литературный прием?
– Прием, – прохрипел Демехин и отключил связь.
За стеклом
Появляется некто в сюртуке. Это Достоевский. Глядит со страхом на публику. Хочет уйти, но нет обратной дороги: нельзя! Подает робкие знаки – кому-то, откуда пришел. Снова глядит на публику. Садится в кресло и тут же встает. Он крайне смущен. Достает карманные часы, трясет их, они явно не ходят. Приняв задумчивый вид, прогуливается по комнате. Он как будто кол проглотил.
Входит Толстой.
Толстой (громко). Здравствуйте, Федор Михайлович.
Достоевский не может ответить. Глядит на Толстого с укором.
Да вы говорите, говорите, нас никто не услышит.
Достоевский (шипит). Я вас жду, как не знаю кто… я тут один, а вас нету!
Толстой (с прихлопом и притопом – к ужасу Достоевского). Эх, ма… – Вот как надо! Вы еще не освоились?
Достоевский. Пожалуйста… только без этого… Тут… публика!
Толстой (поглядев в зал). Пусть смотрят. (Садится в кресло.) Итак, начинаем?
Достоевский. Я уже давно начал. Без вас.
Толстой. А теперь со мной. Вы, главное, разговаривайте, Федор Михайлович, разговаривайте.
Достоевский. Ага. О чем?
Толстой. Ничего, сейчас разговоримся. Ну-с? Плохая погода, не правда ли? (Себе.) Опять о погоде.
Достоевский. Очень плохая. Я буду ходить. Можно ходить? А вы сидите.
Толстой. Сижу. (Потягивается. Встряхивается. Выбирает барскую позу.)
Достоевский. Вы сидите, а я ходить буду, мне можно.
Толстой. Только за спину не заходите, я должен вас видеть.
Достоевский. Мне можно ходить. Я нервный. Достоевский ведь нервный. Так? Был.
Толстой. Ну уж вы так не нервничайте. Спокойнее, спокойнее… Федор Михайлович?
Достоевский. Да, Лев Николаевич?
Толстой. Спокойнее, говорю, не волнуйтесь. Вы из какого театра?
Достоевский. Да я не актер.
Толстой. Вот как?
Достоевский. Меня за портретное сходство взяли.
Толстой. Я и смотрю, борода собственная.
Достоевский. И без репетиции.
Толстой. Какие тут репетиции! Стойте и делайте вид, что беседуем. Главное, не молчать. Не молчать, понимаете?
Достоевский. Я ходить буду.
Толстой. Сидеть проще.
Достоевский. Я нервный.
Толстой. Бывает.
Достоевский. В смысле того.
Толстой. Понятно.
Достоевский. Его, в смысле.
Толстой. Кого?
Достоевский. Достоевского.
Толстой. А.
Пауза.
Над чем работаете, Федор Михайлович? Над новым романом?
Достоевский. Над новым романом.
Толстой. Как название?
Достоевский. Откуда я знаю.
Толстой. Кто ж знает, Федор Михайлович, кроме вас?
Достоевский. «Преступление и наказание».
Толстой. Оригинально.
Достоевский. Нас никто не слышит?
Толстой. Нас только видят, как мы губами шевелим.
Достоевский. «Преступление и наказание». «Идиот». «Бесы».
Толстой. Разговор о литературе. Вполне.
Достоевский. «Братья Карамазовы». «Подросток». «Двойник». «Униженные и оскорбленные».
Толстой. А я, представьте, Шекспира выше сапог не ставлю.
