— Подумайте еще буквально секунду, иногда все бывает не так очевидно. Вот например: не случалось ли вашему отцу — простите мне неделикатный вопрос — самому заходить в таверны и, быть может, играть в карты или в кости?
— Никогда. — Снова быстро и без малейших сомнений.
— Он никогда не играл?
— Мой отец презирал азартные игры. Он считал, что это способ для дураков избавиться от своих денег.
— Хорошо. — Вроде бы это направление уже отработано, но интересно: что сказал бы покойный о своих молодых адвокатах, мечущих кости? — Вы не знаете, он когда-нибудь посещал доктора Годвина? В профессиональных целях или же просто как знакомого?
— Нашим врачом уже много лет является доктор Эдмондс. Кроме того, моя мать не выносит… не выносила доктора Годвина.
— Вот как? А можно спросить, в чем причина?
— Ну все же знают, — ответил Роберт.
— Все, кроме меня, — сказал Мэтью с терпеливой улыбкой.
— Ну, дамы. Сами знаете. В заведении Полли Блоссом.
— Я знаю, что в доме Полли Блоссом живут проститутки. Не совсем понимаю, при чем здесь это.
Роберт махнул рукой, будто раздраженный тупостью Мэтью.
— Моя мать говорит, что все это знают: доктор Годвин лечит этих дам… то есть лечил. Она говорит, что не дала бы ему до себя и пальцем дотронуться.
— Хм-м, — глубокомысленно протянул Мэтью. Он не знал, что доктор Годвин был врачом по вызову у девушек Полли Блоссом, но опять же — такая тема разговора не обязательно должна была возникнуть у него на горизонте. Он мысленно отметил эту информацию как подлежащую дальнейшему исследованию.
— Если ваш следующий вопрос будет, не захаживал ли мой отец в заведение Полли Блоссом, я решительно могу вам сказать, что такого не было, — продолжал Роберт с едва заметным высокомерием. — Мои отец и мать пусть даже не представляли собой портрет взаимной страсти, были очень преданны друг другу. Но ведь… ничья жизнь не совершенна, верно?
— Я в этом более чем убежден, — согласился Мэтью, дал этой теме опуститься на дно, как кость в бульоне, и лишь потом спросил: — Если я правильно понимаю, вы не будете брать дело в свои руки?
Снова глаза Роберта уставились в пустоту, мимо Мэтью.
— Вчера утром отправили письмо моему брату Томасу в Лондон. Я думаю, в октябре он будет здесь.
— Но кто будет вести дела до тех пор?
— У нас есть грамотные управляющие — так говорит моя мать. Она говорит, все будет под контролем. Дело будет работать, я вернусь в августе к учебе, а Томас примет командование. Но знаете, меня же для этого растили — так считается. Давали соответствующее образование по бизнесу. Но отец сказал… — Роберт запнулся, на скулах у него заходили желваки. — Он сказал… что при всем моем образовании кое-чего мне не хватает. Смешно. Правда? — Он улыбнулся, но на изможденном и горестном лице это смотрелось не комической гримасой, а трагической. — Со всеми моими дипломами, всем этим учением в конторе, чтобы… чтобы они оба были мной горды… а он говорит, что мне кое-чего не хватает. Именно так, верные слова. Когда я разбирался с человеком, который хотел нас обсчитать на поставках говядины, это было месяц назад. Я мало его напугал, сказал мне отец. Я не воткнул ему кинжал в брюхо и не повернул, чтобы он страшился одного только имени Деверика. Вот в чем тут все дело: власть и страх. Мы стоим на головах тех, кто ниже нас, они наступают на тех, кто еще ниже, и так до самого низа, где улитки трещат под ногами. Вот так оно всегда было и так есть.
— Ваш отец решил, что вы недостаточно сурово обошлись с мошенником?
— Мой отец всегда говорил, что коммерция — это война. Коммерсант, говорил он, должен быть воином, и если кто-то тебе бросает вызов, то ответом может быть только его уничтожение. — Роберт медленно моргнул. — И вот этого школа не может вложить человеку в душу, если там этого нет. Все дипломы мира… все похвальные грамоты… ничто тебе этого не даст, если у тебя этого нет от рождения.
— Из вашего описания возникает человек, который должен был нажить себе много врагов.
— Они у него были. Но в основном это его конкуренты в Лондоне. Как я вам уже говорил, здесь у него конкурентов не было. — Послышался стук лошадиных копыт, через окно Мэтью увидел, что подъехала черная карета. — Мама вернулась, — упавшим голосом произнес Роберт.
С почти пугающей быстротой из двери вышла Гретль и решительно зашагала к карете миссис Деверик, решив, очевидно, содрать с Мэтью шкуру. Он быстро прикинул варианты. Можно попытаться удрать, как ошпаренная собака, а можно встретить бурю, как положено джентльмену. Впрочем, вариант с собакой тут же отпал, потому что когда Мэтью встал и вышел из гостиной, миссис Деверик вошла в вестибюль в сопровождении Джоплина Полларда и Гретль, почти уже ликующей в злобном предвкушении пламенного гнева.
— Я ему кофорила! — шипела Гретль, хотя шипящих в этой фразе не было. — Пестсеремонный малшишка!
— А вот и он, — сухо улыбнулся Поллард одними губами, глаза остались холодными. — Добрый день, мистер Корбетт. Вы уже уходите, я вижу?
— Уже ухожу, мистер Поллард.
Но Мэтью не успел выйти из дверей, как величественно явилось черное траурное платье, шляпка с черной кружевной вуалью над лицом, которому еще только предстояло поблекнуть, причем ясно было, что без борьбы оно не сдастся. Миссис Деверик встала между Мэтью и внешним миром, и перед его лицом поднялась рука с указательным пальцем. У этого пальца, как у волшебной палочки колдуньи, оказалась сила приковать его ноги к полу.
— Одну минуту, — заговорила Эстер Деверик голосом холоднее январской ночи. — Что вы здесь делаете в день нашей скорби?
Мэтью лихорадочно думал, но слова не находились. За спиной у Джоплина Полларда злорадно скалилась Гретль.
— Матушка? — шагнул вперед Роберт. — Мистер Корбетт любезно принес нам новый выпуск. — Он поднял правую руку, и в ней была «Уховертка».
— У меня уже одна есть. — Она подняла левую руку, и в ней была «Уховертка». — Мне кто-нибудь скажет, кто такой этот молодой человек?
— Его зовут Мэтью Корбетт, — ответил Поллард. — Клерк у магистрата Пауэрса.
— Клерк! — едва не захохотала Гретль.
— Он и есть тот молодой человек, о котором написано в статье, — продолжал Поллард. — Вы сказали, что хотели бы его увидеть — часу еще не прошло. Вот и он, будто по вашему зову.
— Да, очень удобно получилось.
Женщина подняла вуаль. Узкие карие глаза под тонко наведенными бровями, бледное лицо с широкими скулами навели Мэтью на мысль о хищных насекомых, у которых самки поедают самцов. Волосы — закрепленная масса тщательно завитых кудрей — были так черны, что это должен был быть либо парик, либо бутылка индийской краски. Она была худощавой и невысокой, с талией, засупоненной по моде сильнее, чем следовало бы женщине ее возраста — Мэтью определил его лет в пятьдесят — пятьдесят пять, на три-четыре года моложе своего покойного мужа. В основном именно пышные складки платья и ее королевская манера создавали впечатление, что она заполняет вестибюль, не оставляя Мэтью выхода до тех пор, пока сама не соизволит его отпустить. Чего она сейчас делать не собиралась.
