Неподалеку один фермер держал сотню коз, хороший человек. Бывало, пригонит их на наши поля, чтоб съели чертополох… такие особые козочки, они, знаете, вчистую переваривали семена. Корова так не может. Она сжует чертополох, а семена-то из нее выходят целехонькие. Вот уж душа-человек для тех, кому чертополох не по нраву… Однажды по соседству случилось страшное зверство. Батрак доской насмерть забил семью Куперов. Поначалу никто не знал, кто ж такое сотворил, но ихний мальчонка спрятался в подполе и сколько-то дней там просидел. Четыре годочка ему было, потом он вылез и все рассказал. Мы его к себе взяли, чтоб у нас жил и на ферме работал».
Вот и весь образ матери, какой нам достался. Все другие ее мысли и чувства пребывают в безмолвной дали. Она поведала о случайных событиях, и нам известны лишь ее приязнь к козопасу, мимолетный восторг от танцев и подробности убийства на соседской ферме, после которого Куп оказался в нашем доме. Но ничего о ее радостях, смышлености, сострадании — о том, что, вероятно, было путеводной звездой для нашего отца. Всего лишь две странички о «калифорнио», что двадцати трех лет умерла в родах.
В белой книжице ничего не сказано о странном поступке отца, в хаосе жениной смерти неофициально удочерившего девочку, мать которой тоже умерла в той же больничке; он забрал домой обеих малышек и второго ребенка, получившего имя Клэр, растил как своего собственного. Вот так появились две девочки, Анна и Клэр, родившиеся в одну неделю. Обеих считали его дочками. Вот на какой поступок сподвигла нашего отца кончина Лидии Мендес. У покойной матери второго ребенка не было ни родичей, ни мужа; видимо, это и повлияло на отца. Грубо говоря, лазарет на окраине Санта-Розы задолжал ему жену и был обязан чем-то расплатиться.
Бывало, отец, как всякий родитель, нас приласкает. Но для этого надо было поймать его на ничейной земле между усталостью и дремой, когда он вроде как забывался. Я подлезала к нему на покрытый пледом старый диван и собачонкой сворачивалась в его объятьях, подражая его измученности зноем и тяжкой работой.
Иногда Клэр пристраивалась рядом, если не желала оставаться в одиночестве или боялась грозы. Я же хотела просто уткнуться лицом в его ковбойку и притвориться спящей. Вдыхание взрослого запаха казалось греховным, но правомочным блаженством. Днем подобное было немыслимо, отец бы нас отпихнул. Несовременный родитель, воспитанный по немногим мужским правилам, теперь он не имел жены, которая оценила бы и смягчила его принципы. Вот и приходилось подлавливать его в сумеречном состоянии, когда на клетчатом диване он слегка размякал, обнимая прижулившихся девочек. Закрытые веки его трепетали — знак усталости, которая куда-то его утаскивала, словно речной буксир. Потом и я засыпала, достигая теснейшей близости к нему. Отец, который это позволяет, всю жизнь должен тебя защищать, думала я.
Более века назад, в августе 1849 года, кучка старателей разбила лагерь в долине, что в сотне с лишним миль к северу от Петалумы. Выстроив хижины, они назвали свое поселение Барсучий Холм и стали искать золото. По колено в ледяной воде, двадцать мужиков промывали лотки и едва не капитулировали перед грянувшими зимними бурями. Однако не прошло и полгода, как на участке, впоследствии получившем название Грасс-Вэлли (Травяная Долина), обнаружился кварц в золотых прожилках. Там выросла сотня кособоких гостиниц, на постоянно обновляемых картах запестрели чудные названия рудников: Бурда, Белая Горячка, Фальшивый Гром, Адское Наслаждение, Погост, Одинокий Джек, Богатый Чертяка, Непревзойденный, Серебряная Вилка, Конь-Качалка, Султанша. Без провианта застрявшие в горах мужчины поневоле становились охотниками, из дробовиков и револьверов паля в куропаток, рогатую скотину и медведей. Мясные лавки росли как на дрожжах. Пароходы курсировали вглубь континента аж до Фетер-ривер. Прибыла многоголовая культура. Шулеры, торгаши водой, наемные стрелки, проститутки, мемуаристы, кофеманы, целовальники, поэты, героические собаки, невесты почтой, женщины, влюблявшиеся в подданных госпожи-удачи, старики, перевозившие самородки в желудках, воздухоплаватели, мистики, Лола Монтес,
[3]
отменные и паршивые оперные певцы, блудившие направо и налево. От динамитных взрывов на крутых склонах сотрясалась земля. Тоннели под Айова-Хилл достигали семнадцати миль. Сгорела Сонора. Сгорел Вивервиль. Сгорели Шаста и Колумбия. Они были заново отстроены, опять сожжены и вновь отстроены. Наводнение затопило Сакраменто.
Через сто лет, ко времени одержимости Купа, пять тысяч старателей еще будут день-деньской ковыряться на берегах Юбы и Русской. В сьерре они отыщут старые поселения, именованные в честь возлюбленных, собак и персонажей романов; эти названия — временная капсула жажды новой жизни. «Непревзойденный»! В каждой крохотной точке, отмеченной на картах, что-нибудь да происходило. Вот на этом речном берегу два брата убили друг друга, поспорив, в какую сторону идти. Вот на этой опушке женщиной расплатились за участок. Похоже, здесь за каждым поворотом притаилась бальзаковская новелла.
Нынче старатели приезжали в трейлерах, тягавших бензиновые драги, которым надлежало высосать все, что осталось на речных доньях. За столетие наводнения и бури вытрясли золотишко из его доисторического ложа и сплавили в реки. Рудокопы в гидрокостюмах прочесывали потоки, разгоняя подводную тьму гигантскими чанами света.
Все, что касалось золота, противоречило жизни Купа на нашей ферме. Наверное, он все еще помнил свою безродность и ужасную смерть родителей, о которой никто из нас никогда не заговаривал. Он так освоил обычаи и обязанности сельского бытия, что с закрытыми глазами мог добраться до дедовой хижины на горной гряде, безошибочно ориентируясь по шуму ветра в деревьях, словно разгуливал в тихом доме. Земля была очищена от камней и валунов, доски кухонного стола добела выскоблены, ворота фермы замкнуты на цепь, а потом открыты, замкнуты и открыты… Но золото являло собой пьянящий шанс, не подвластный логике предмет и невероятную историю, в которой есть убийство, обознатушки и любовное приключение. Два часа промаявшись на попутках, шедших из Колфакса в Айова-Хилл, Куп добирался до северной развилки реки Русской и глазел на работяг с горным инструментом. Ему было семнадцать, когда за гроши и возможную премию он сгоряча подрядился работать на всасывающем шланге. В конце недели Куп вернулся домой скособоченным. Нам, его любопытным слушательницам, он ни словом не обмолвился о том, где был. Но мы видели, что он как-то изменился, побывав в переделке.
Ухватив шланг, он плюхнулся с плавучей платформы и нырнул ко дну. Через секунду застрекотал генератор, и оживший шланг, который Куп пытался нацелить под валуны — предположительный схрон золота, — стал мотать его из стороны в сторону. Временами реактивный рукав увертывался от очередной порции песка и, оседланный Купом, выскакивал на поверхность, после чего шмякал седока о твердую водную гладь и вновь утаскивал на глубину вместе с водолазным шлемом (стекло-кожа-металл), грубо корябавшим шею, и хилой, не внушавшей доверия воздушной трубкой.
