Его работа так необычна и так сберегает время, что ему платят по доллару в час, тогда как другие рабочие получают по сорок центов. Но ему не завидуют. Никто не стремится делать и половину тех вещей, что делает он. В ночную смену он получает доллар двадцать пять центов в час, то взлетая на стропила эстакады с факелом в руке, то устремляясь вниз, как падающая звезда. Ему не нужно видеть конкретные предметы, у него в голове карта этого пространства, ему известно расположение опор моста, ширина пролетов в секундах движения — центральный пролет моста двести восемьдесят один фут и шесть дюймов, два боковых пролета по двести сорок футов и два крайних пролета по сто пятьдесят восемь. Он проскальзывает в отверстия на нижнем настиле моста и поднимается по канату вверх. Он точно знает, на какой высоте над рекой сейчас находится, знает длину канатов, знает, сколько секунд он может находиться в свободном падении. Ему не важно, день сейчас или ночь, он мог бы работать с завязанными глазами. Черное пространство — это время. Раскачавшись, он через три секунды вытягивает ноги, чтобы приземлиться на краю другой бетонной опоры. Он точно знает, где находится, как будто он капля ртути, катящаяся по карте.
* * *
Попугай из города Саут-Ривер, сидевший в клетке у входа в ресторан «Охридское озеро», был слишком заинтригован событиями той ночи, чтобы позволить накрыть себя куском ткани. Посреди ресторана, в темноте, неподвижно стояла женщина. Мужчина за стойкой включил свет. Николас Темелков, сделав глоток спиртного, приблизился к птице. «Ну, Элисия, дорогая, как дела?» И, не дождавшись ответа, отошел. В пальцах левой руки он осторожно держал две рюмки, а локтем прижимал к себе бутылку.
Он что-то бормотал себе под нос в пустом зале, словно продолжая разговор с попугаем. С полудня до двух здесь ели и пили толпы посетителей. Хозяин Коста и его официант устраивали для публики шумные представления — босс гонялся за официантом по залу, выкрикивая оскорбления. Николас помнил, как пришел сюда в первый раз. Мужчины в темных пальто, разговоры о Европе.
Он налил в рюмку бренди и пододвинул женщине.
— Можешь не пить, если тебе не хочется, но если ты не против, выпей. Расценивай это как проявление вежливости. — Он быстро опрокинул свою рюмку и налил другую. — Спасибо, — произнес он, с любопытством ощупывая руку, словно она была чужой.
Женщина покачала головой, чтобы показать, что с рукой не все в порядке, что ею следует заняться.
— Хорошо, но не сейчас. Сейчас я хочу немного посидеть. — Воцарилось молчание. — Просто выпить и спокойно поговорить… Здесь всегда ночь. Люди приходят сюда с яркого света, и в темноте им приходится двигаться медленно.
Он выпил еще.
— Просто чтобы успокоить боль, — пояснил он.
Она улыбнулась.
— А теперь музыка.
Он легко встал из-за стола, зашел за стойку и включил радио. Приглушил звук, поймал эстрадную музыку, вернулся за столик и сел напротив ее.
— Ужасно болит. Но мне хорошо. — Он откинулся на спинку стула и поднял рюмку. — Мы живы.
Она подняла свою рюмку и выпила.
— Откуда это у тебя? — Он указал на шрам у носа.
Она отодвинулась.
— Не стесняйся… говори. Тебе нужно говорить.
Ему хотелось, чтобы она раскрылась, пусть даже она рассердится. Хотя он не хотел, чтобы она сердилась. Здесь, в ресторане «Охридское озеро», он чувствовал поразительную легкость, чувствовал спиной решетку стула, чувствовал покрывало монахини, туго охватывающее его руку. Он всего лишь хотел быть рядом с ней этой ночью, чтобы заботиться о ней, осторожно вывести ее из шока.
— У меня, наверное, шрамов двадцать по всему телу, — произнес он. — Один здесь, возле уха. — Он повернулся и наклонил голову, чтобы свет со стены упал на него сбоку. — Видишь? И еще один под подбородком, я сломал челюсть. Всему виной размотавшийся кабель. Он едва не убил меня, разбил мне челюсть. У меня еще много шрамов. На коленях… — Он продолжал перечислять. — Ожоги от вара на руках. Гвозди в икрах.
Они выпили, он налил ей еще, по радио пел женский голос. Монолог Темелкова звучал на фоне песни, он говорил и напевал вполголоса и смотрел в лихорадочно блестевшие глаза монахини.
Она впервые в македонском баре, вообще в каком-нибудь баре, с мужчиной, пьющим бренди. Полированные столы слабо поблескивают, дневные скатерти в красную клетку сняты и уложены в стопку. Над раздаточной нишей натянут тент. Она вдруг понимает, что темнота изображает ночь в Македонии, где посетители сидят за столиками на улице. Светится только бар, звезды и часы, украшенные оранжевыми и красными электрическими лампочками. Когда бы посетители сюда ни зашли, они оказываются в старом внутреннем дворике на Балканах. Скрипка. Оливковые деревья. Неизменный вечер. Теперь она понимает, почему здесь обои похожи на стены увитой виноградом беседки. И попугай обретает язык.
Николас продолжал говорить, сбиваясь на строчки из песен, звучавших по радио, — по ним он учил английские слова и произношение. Он говорил о себе, усталый, не замечая, что в его речи смешиваются два языка, женщина слушала все и старалась все запомнить. Ее живые глаза внимательно оглядывали ресторан. Он заметил, что она тихонько барабанит пальцами в такт музыке.
Он прислонился головой к стене, голубые глаза неотрывно смотрели на него. Он сделал еще глоток и выдохнул в рюмку, чтобы жжение в глазах не позволило ему уснуть. Потом он снова посмотрел на нее. Сколько ей лет? Ее каштановые волосы так коротки, так непривычны к воздуху. Ему захотелось провести по ним рукой.
— Мне нравятся твои волосы, — сказал он. — Спасибо… за помощь. За то, что согласилась со мной выпить.
Она с серьезным видом наклонилась вперед и стала напряженно вглядываться в его лицо. Слова готовы были вырваться наружу. Ей хотелось узнать его имя, которое он забыл сказать. «Мне нравятся твои волосы». Он прислонился плечом к стене и попытался поднять веки. Но они закрылись. Он погрузился в крепкий сон, возможно на несколько часов. Она могла бы вертеть его, как куклу, и он бы не проснулся.
Она чувствовала себя так, словно она единственный живой человек в этом здании. В этой искусственной темноте. От одного-единственного глотка спиртного на языке остался отвратительный вкус, поэтому она зашла за цинковую стойку и открыла кран, чтобы сполоснуть рот. Потом немного покрутила ручку приемника, но вернула ее на место. Она искала песню, которую он напевал под звуки радио, голос певца был сильным и в то же время сонным. Она увидела себя в зеркале. Женщина, выставившая напоказ свои волосы, пойманная с поличным. Она сделала то, что хотел сделать он: легко провела рукой по волосам. И отвернулась от своего отражения.
Нагнувшись вперед, она прижалась лицом к холодной цинковой стойке. Даже сейчас, после полуночи, ее лихорадило. Прохлада на ее щеке, на веке. Она повернула голову, чтобы охладить лоб. Цинк был границей другой страны. Она приложила ухо к серому океану, который помнил дневные стаканы, помнил пролитую жидкость и сухую ткань. Исповедальня. Табула раса.
