И дальше думал я, уже почти свалившись в дрему: ясно, что сон — это мир в той же степени буквальный, сколь и условный. Не потому ли ангелы предпочитают являться именно во сне — чтобы их не смогли переспросить, чтобы понимали их твердо, без околичностей, которые недопустимы по самой природе сна. У лунатика глаза открыты — и сон его идентичен с реальностью. Сон лунатика, совпадая с миром, вытесняет его, становится прозрачным — так как не отличим от своей идеи — реальности. Да, если вещь своим попаданьем взрывает собственную идею, — она становится прозрачной. Вот почему так желанны незримые, но ощутимые сущности… Вот почему фантастично само стекло, а также — ветер-бес, прозрачные пчелы, девы с лунным лоном…
Все остальное я помню двояко: одновременно смутно — и вместе с тем та чрезвычайная быстрота событий, составивших пищу и плоть моего сознания, потрясенного ими, — от которой эта размытость и происходит — при небольшом усилии останавливается в ракурсе чрезвычайных подробностей, живых настолько, что мне не стоит никакого труда из этого богатства воссоздать еще более существенную реальность, чем та, руинами которой они и являются. Так при стремительном, смертельно опасном падении человек каждый ангстрем вертикали соотносит с отдельным мгновением жизни.
Утром я проснулся всех раньше и, собрав постель, наблюдал, как петух вышагивал по двору рассвет, как шаркал, пыля, как вставал на цыпочки, раскалывал клюв — и, открывшись до нутра, вдруг содрогался всем трубным своим телом, тряся гребешком, хвостовыми долгими дугами перьев.
Со двора стало видно далеко-далеко. Река с низины поднялась, проглянула, понеслась долгим легким блеском. Птицы только-только стали просыпаться в степи, вокруг там и тут вдруг рассыпались щебет, и свист, и барахтанье.
Первым проснулся Леша. Он вышел из дома в одних трусах, потянулся. Широко улыбнулся мне и помахал рукой: повел в кухню пить чай.
Чай был бледный, сладкий, я размешивал его алюминиевой ложечкой; ее ручку сгибали до отказа, затачивали на камне. Еще не проснувшись, я находился в какой-то яркой заторможенности послесонья, когда так легко застыть долгим взглядом на любом предмете, отдавшись прозрачному клею сна. Леша увлеченно зевал, но был бодр и подвижен, предлагая мне то варенья, то лепешек, и вдруг, махнув рукой, открыл один из трех ржавых холодильников, стоявших рядком у печки, достал свернутый плоский кусок вяленного мяса с желтыми валиками жира.
Он вырвал из цветного журнала странички и на каждую срезал по спиральной полоске мяса.
— Это самый деликатес. Желудок коня, попробуй.
Я аккуратно взял в рот, распробовал и, преодолевая спазм отвращения, проглотил не жуя.
После чего хлебнул чаю и поспешил расспросить об обратной дороге.
Леша смущенно убрал мясо в холодильник.
— Нет проблем, — сказал он, — я провожу тебя до верного места. Оттуда ты сам дойдешь.
Я спросил у него, куда записать ему мой московский адрес и телефон.
— Запомни, — сказал я, — мой дом теперь ваш дом. Приедете в Москву — жду к себе. Непременно.
Леша заулыбался, нашел огрызок карандаша и протянул вместе с крохотной, пустой записной книжкой.
Мы тронулись в путь. Прежде чем выйти, я снял с себя солдатскую рубашку, сложил на край кровати и, снимая штаны, замешкался со штрипком — не развязывался.
Обратный путь оказался отчетливым и понятным. Несколько раз я сокрушался, узнавая те или иные приметные места — скопление кустов или ближайший рисунок луга: низинку, ветлу на ней, скопище пижмы — желтой кляксой среди волнами повываленных конями трав.
Через час Леша остановился:
— Вон, видишь те деревья? Это берег Тангута. Иди прямо на них. Твоя стоянка выше по течению на полкилометра.
Я пожал Леше руку.
— Давай. Живи, — кивнул он и зашагал обратно. Отыскав стоянку, я обнаружил своих друзей за шахматами. Большого впечатления мое появление на них не произвело.
— А где соль? — злобно спросил Герман.
— Да ладно тебе, Гера, — хохотнул Власов, передвигая фигуру. — Не посылай его никуда, а то мы тут до октября закукуем.
Ясно было, что напряжение спало и теперь они могут дать себе волю отыграться.
Через неделю мы завершили блуждания и, собрав снаряжение, выбрались на шоссе. Переночевали в Стрелецких песках — среди оранжевых барханчиков, утром приехали на вокзал. В Крым мы собирались попасть через Керченский пролив. Для этого были куплены билеты на вечерний поезд Астрахань — Анапа.
Однако, сославшись на срочные хлопоты в Москве, я сошел с дистанции.
Озадаченные друзья всучили мне в нагрузку одну байдарку, сами закинулись в вагон и при отбытии помахали открытыми бутылками пива.
Я заночевал на вокзале. Он был полон, как во времена эвакуации. Группа бичей — две бабы в грубых платках и трое осоловевших парней — сидели неподалеку. Они постоянно громко интересовались отправлением какого-нибудь поезда, показывая всем, что они его как раз и поджидают. Когда время-поезд иссякали, бичи выбирали следующую отправку. Видимо, так они создавали себе уют осмысленности или готовили легенду для ментов, которые могли их прищучить за безбилетную ночевку в зале ожидания.
У меня тоже не было билета.
Вокзал был полон кавказцев, за последние годы подавшихся с Кавказа в Россию. По дороге в Астрахань я выслушал водителя-азербайджанца, который по-восточному сладко хвалил Россию. Рагиб рассказывал, как он готовится к получению гражданства и как не хочет возвращаться на родину.
— Астара — висельный город, понимаешь? «Виселица», если переводить на русский. Там один раз шах всех бунтовщиков повесил. Всех, кто смуту против него учинил, — полгорода вздернул. Такое жуткое место, понимаешь? А я человек веселый, уже всех на этой дороге знаю. Почти все тут мои друзья. Все менты. Потому что умею я с человеком общаться, да? — болтал нараспев томный Рагиб, похожий на актера, играющего злодеев в индийских мелодрамах.
Все пункты ДПС, которые мы миновали, напоминали блокпосты. Непременный шлагбаум, брустверы из бетонных блоков, БМП, ОМОН с автоматами наперевес, в бронежилетах. Уже здесь, в Астраханской области, чувствовалась близость Кавказа. Видимо, именно поэтому по ночному вокзалу милицейский патруль сновал с частотой раз в четверть часа. К тому же кругом было полно топтунов. В основном это были кавказцы, которые, гордясь своей деловой суетой, а также общительностью и горячностью, легко себя выдавали. Тем не менее проворная эффективность их была очевидна. В какой-то момент они появлялись всей кучей вместе с милиционером, и потом вдруг все срывались с места и куда-то мчались врассыпную. Вся эта ночная деятельность меня отвлекала, я не мог заснуть. Наконец я сел в кресло, раскрыл записную книжку, чтобы написать письмо.
Зал ожидания был забит туркменскими цыганами. Они всем табором ехали в Ожерелье, к тамошней цыганской общине. Это были робкие мужики, загорелые до смоли, причесанные, в рубашках с отложными воротничками, в пиджаках, в которых они выглядели неловко присмиревшими. Цветастые их жены и сестры были с детьми, ошалевшие менты беспрерывно проверяли у них документы. Цыгане вели себя примерно, выстраивались в кружок, протягивали паспорта и ворохи бумаг, в которых сами не могли ничего прочесть.
