А как узнал я портреты — на чистой интуиции, необъяснимо — вздернул бутылочку свою из рукава повыше, чтоб сподручней — наотмашь — с плеча вскинуть…
Тут заминка вышла — Барсук вдруг с равновесия вздумал заваливаться. Прислонили мы его к косяку, разворачиваемся, обходим залу, смотрю: стоит нараспашку сейф-иконостас — точь-в-точь как в прошлой конторе, только изнутри дверцы иконами увешаны, а перед ним жирный мужик расхристанный, в рубахе белой навыпуск, верхом на коньке-горбунке — на кресле-качалке с ногами — туда-сюда, туда-сюда — и в сейф из арбалета целится.
Дзень-бум — ба-бах!
И стрелу перезаряжает — меланхолично, как «Герцеговину Флор», пальцами из колчана на ощупь тянет.
Смотрю, а у него вместо мишени внутри — пачки денег, как в «городках», выложены колодцем-пирамидкой: и стрелы ежом торчат.
Этот-то мужик Парфенычем и оказался. Никакой уже был, лыка не плел, только мычал и рукой двигал в бессилии, будто пса гладил — так что мне его Барсук представил: мол, олимпийский чемпион по стрельбе из лука, а нынче — завхоз ихнего филиала.
Ну, чтоб еще покороче — скажу сразу, чем кончилось. Милицией. Напротив усадьбы ГОРО — через речку, у Головинского сада, куда Петр к Лефорту на ботике по Яузе из Петербурга для ревизьи-по-мордасам скатывался, — чудный бело-розовый госпиталь Лефортовский стройно так очень стоял на взгорье по-над речкой — в нем как раз в 12-м году Платоша Каратаев с кой-какими однополчанами из Апшеронского полка отлеживался от лихорадки. Так вот, Барсука за пальбу по гошпитальным окнам и увезли с концами — мудила через фортку палил, навскидку из арбалета: пальнет, прислушается, как стекла падают, и ржет от счастья, затвор перетягивает. И Парфеныча менты для коллекции прихватили — ни за что, так просто: пьяному ведь, как мертвому, все одно, где ночевать…
А нас с Молчуном — возьми да и выпусти из «воронка» на полдороге: за полсотни.
Я дал. Молчуну, видно, все это по барабану было. Пока нас везли в лефортовский «обезьянник», сидел чин-чинарем — спокойный, как Емельян Пугачев: ногу на Парфеныча поставил, локтем на Барсука оперся (тот плашмя на скамейке пузыри храпом пускал), платок чистый достал, утирается, за решетку на ландшафт по-хозяйски поглядывает.
Я размыслил-прикинул — чую: нечисто здесь что-то, — ну их всех в баню, не хочу я в участке лишний раз светиться… Достал купюру — машу ею в задний вид сержанту.
Тот по тормозам, к нам вертается:
— Командир, маловато будет: я те че — маршрутка?
Тут Молчун отозвался:
— Это за двоих, начальник. Остальных баранов я тебе на съедение оставляю.
Отпирает нас сержант, взял полтинник, осмотрел, посторонился:
— Вы, — говорит, — трезвые и смирные, даром что сомнительные клиенты, так что хиляйте поздорову, сами дойти сумеете, некогда мне с вами.
Ну мы и пошли. А чего, собственно, не уйти, раз не держат? Вот если б препоны чинили, тогда и остаться бы можно — чтоб шум не подымать. А так-то — чего перечить?
Ну, значит, выходим. Глядь — опять телохраны, как архангелы, на тротуаре стоят. Я было обратно в «воронок» полез, но он вспорхнул.
И тут как раз самое интересное начинается. Молчун молчит, набычился, на меня не смотрит, а я бутылку за пазухой жму — так, на всякий случай: поди, прочитай, что там у него на уме, — может, сердится за что-то, чего вдруг еще драться полезет. Но драться Молчун не стал. Наоборот даже. Охранников жестом остраполил — мол, держитесь подальше — и легко так под руку к метро меня влечет.
У подземного перехода сплюнул длинно в урну — попал, платочком утерся и зырк — на меня с приглядкой.
Ну, я напутствие какое от него ожидал. Думал, сейчас скажет чего-нибудь, вроде «Живи», «Бывай» или «Не кашляй». Однако совсем обратное прощание у нас с ним вышло. И не прощание даже, а наоборот — знакомство.
— Меня, — Молчун говорит, — Петром Алексеевичем зовут. Вы извините, мы вам тут собеседование несложное хотели устроить — только вот как оно все вышло. Ну да ничего. Я и так вижу — вы нам годитесь вполне.
Я — честь по чести — в несознанку: стою, ног под собою не чую, не то что землю. Бутылку еще крепче сжал — думаю: щас как вдарю — ежели что, конечно.
А дальше Молчун такую пургу несет:
— Я, — говорит, — хочу предложить вам в нашей системе, в совместном предприятии то есть, одно симпатичное место. Не пыльное совсем, при этом вполне денежное, солнечное даже место. Вы, я вижу, в деньгах нуждаетесь — да и проблемы личные вас поджимают.
А на том месте все как рукой — слетит, исчезнет. К тому же — поучаствуете в полезном деле: Партии и Комитету вновь требуется отбыть на время в эмиграцию. Но мы вернемся еще, — тут Молчун как-то особенно помрачнел, искра какая-то перебежала с левого глаза на правый. — На табулу расу, так сказать, ворвемся, лет через пять…
В общем, приходите в пятницу к нам в филиал — мы там были сегодня, в Эльдорадовский переулок, — я вам все разъясню с подробностями.
Руки не подал, повернулся — и пошел вразвалку: спина кожаная — стена ерихонская, загривок — бритый в складках, каждая — в три пальца, а кулаки по бокам свисают — будто палач за вихры головы несет, помахивает. И бугаи-охраннички за ним, как дети за папой.
И такой вот ужас меня тогда обуял — вспомнить стыдно.
Тут же поклялся себе — ни за что: режьте меня, полосуйте — баста, и так напрыгался, теперь буду книжки читать под забором!
Рванул с ходу в метро и, спотыкаясь, попадал в нескольких местах на эскалаторе. Влетел в поезд не на то направление — и еще часа два куролесил по городу, чтоб потеряться.
Однако же не потерялся. От себя не уйдешь, не то что от дяди.
В пятницу из общаги, где после жены я в кастелянной на тюфяках притулился, перебрался срочно в чердак — и оттуда, конечно, ни шагу. Все выходные проторчал с голубями, замучили они меня — голова под конец гудела от шумных их случек: кудахчут, гулят, воркуют, молотят крыльями — сил нет: не чердак, а мельница-бордель, натурально. Или — часы живые, башенные, вспять спятившие. Одно было приятно в этом пребывании — когда сизари затихали пыль месить, лучи солнечные из-под щелей в карнизе шевелились пучками копий — веером по ходу солнца, поджигали нефтяные разводы на голубиных грудках, и вдруг разливалась тишина замиранья — особенная, будто перед справедливой битвой.
В понедельник, уже успокоившись, спускаюсь — умыться, погулять, съесть чего-нибудь… Чу! — в холле Барсук стоит — от разомлевшей вахтерши подвинул к себе телефон и чему-то лыбится в трубку. Я еще приметил зачем-то: телефон старого образца, как на КПП — эбонитовый, увесистый ларчик… В общем, я чуть не умер: горло распухло от ужаса, хотел садануть его телефоном тут же, а самому ломануться — в Томск, в Тамбов, в Мичуринск, в Турцию — на дно закопаться… Только я решился — он тут же хвать телефончик: и вжик его за стойку обратно. Вахтерше мигает: мол, спасибо, миленькая. И вот жалость — бутылки у меня при себе не оказалось: расслабился, в кастелянной под матрасами оставил. Так что вдарить ему тогда у меня не вышло…
