Пространство шахты оказалось не пусто: оно все – от невидного сквозь буйную зелень дна до только предполагаемой взглядом верхотуры – было насыщено какими-то ажурными и кружевными, как бы произрастающими из воздуха и самих себя конструкциями – перетяжками и лучами, лестницами и трапами, хорами и антресолями, висячими площадками и балкончиками, террасами и верандами. Вертикальное нагромождение этих деталей места одновременно усложнялось и оформлялось еще и тем, что все они тем не менее находились в обрамлении некой невероятной, прихотливо составленной, как букет, садовой композиции.
Среди аккуратных кудрявых островков яблонь, груш, слив, гнезд омелы, облепившей ветки акаций, олеандров и миндаля, ковров плюща, бамбуковых рощиц и высаженных розовыми подковами чайных кустов кое-где попадались крохотные прудики с кувшинками и ирисовыми сине-желтыми островками, зарешеченные цоколи и легкие инкрустированные беседки; на ближайшей ко мне площадке размещались несколько ульев – цветущее рядом облако шевелилось от пчелиного гула.
Все это было густо пронизано светом и тенью, заткано вьюнком и лиановым лимонником и походило то ли на медленный взрыв, взметнувший и теперь несущий, кружа, в поднебесье дачный поселок горной Аркадии, то ли на громадную воздухоросль, которая, подобно не укорененной в почве водоема водоросли, произрастала непосредственно из воздуха и несла на себе уютные места-прибежища, словно серебристые воздушные пузырьки, выделяемые фотосинтезом.
Растительное зрелище, располагаемое внутри шахты, притягивало невероятно. Я внимательно поглощал детали. Вскоре решетчатые цоколи разгляделись голубятнями.
Я прикинул, что, если спланирую из окошка, до площадки не дотяну. Не в силах оторваться, я стал с завистью думать о прыжках Тарзана. Неужели нет входа откуда-нибудь с внешней стороны шахты?!
Высунувшись по плечи, я вывернул шею так, что усмотрел вверху веревочный мостик, ведущий от стенки к берегу висячего острова.
Пока меня не спугнул очередной часовой обход, я завороженно наблюдал, как невидимые передаточные механизмы с растительным шуршанием плавно перемещали кучеряво-барочные внутренности шахты: движение, по всей видимости, не было периодическим, – я так и не смог дождаться, пока весь этот висящий в воздухе мир, пройдя сложные витки своего цикла, вернется на прежнее место.
Постепенно исчезая, по мере приближения шагов обхода, я вдруг заметил, как, выпорхнув из цоколя, на смещающуюся все дальше площадку спустился голубь. Пчелы сначала взбудоражились и плеснули было в сторону, чтобы защитить ульи, но, увидев, в чем дело, успокоились, и рой притянул свой рукав обратно к яблоне.
Я не вовремя залюбовался чистым опереньем, изящным, с рыхлым наростом на переносье, клювом.
Вертя проворной головкой, голубь смотрел на меня то одним, то другим розовым глазом.
Шаги приближались. Я обежал шахту и рванул по радиусу к лестнице, чтобы на следующем этаже отыскать дверь, ведущую на мостик.
И вот теперь начинается «во-вторых», по причине которого никакой двери на мостик я не нашел. На следующем этаже, снова жадно приникнув к окошку, обнаружил, что площадка с ульями за время моей беготни сместилась вверх и теперь находится на том же расстоянии.
Голубь встретил меня с прежним любопытством. Я обежал стену шахты, но дверцы, ведущей на мостик, не нашел.
Чертыхнулся. Высунувшись, вижу, что мостик тоже странным образом сместился чуть выше, и теперь надо бежать уже на следующий этаж.
Еще три раза с тем же результатом взметнувшись по лестнице, я на последнем, пятом, выглянул в шахту… и подмигнул голубку. Тот, казалось, теперь смутился, повел шейкой, сделал шажок, вдруг заворковал, забулькал и, пойдя, пойдя белоснежным увальнем к краю площадки, как пингвин, не раскрывая крыльев, ринулся куда-то вниз.
Пчелы вскипели снова. Легкая пригоршня белого мелька, задевая листву, долго скользила вдоль крон, огибала внимательно крыши построек и наконец исчезла.
От беспомощности я закурил. Поразмыслив, понял, что надо искать еще одну лестницу.
Сунув окурок в пачку, выглянул в шахту, чтобы напоследок еще раз взглянуть на мостик. На одной из его перекладин сидел голубь. Круглый розовый глаз плоско смотрел на меня. Я достал еще одну сигарету.
Разумеется, выяснилось, что основная система лестниц имеет ответвления. Ни одна из исследованных лестничных отдушин не привела ни на один из этажей. Их функция в перемещении по Дому для меня так и осталась неясной. Первая, очевидная догадка, что лестницы эти предназначены для эвакуации в случае пожара, исчезла после того, как я миновал тридцать шестой пролет.
В свою очередь, эти ответвления имели самостоятельные отростки. Входы на них располагались в странной последовательности – через два, три, пять, восемь, и последнее, куда меня хватило забраться, – тринадцать маршей.
Все выходы с основных и побочных лестниц выглядели вполне служебно, но ни один не был заперт. Было странно и немного жутко бродить то по очень пологим, то по почти вертикальным, наваливающимся на грудь мраморным эстакадам.
Я взмок. Шея, из-за того что лицо все время приходится держать приподнятым, занемела. Растираю ее ладонью. Слабый синеватый свет стрелкой наслаивающихся зигзагов взмывает вдоль перил в непредставимый верх.
Ничего, кроме его, света, утраты, там, наверху, не видно. Вдруг я пугаюсь, что этот громадный световой моток может обрушиться мне на голову…
В общем, все это было похоже на побег муравья в облачной кроне распустившегося почками пустоты кизилового куста.
Каждый лестничный тоннель имел свою череду изгибов. Ни одно из ответвлений за время моих плутаний с ацетоновым маркером в руке не пересеклось с другим, хотя на каждом третьем, четвертом, шестом, девятом или пятом, шестом, восьмом, одиннадцатом пролете находились входы на следующие, точно такие же лестницы, которым было бы логично – ну хоть раз! – оказаться мною уже посещенными.
Наконец, набравшись вдоволь впечатлений от ступенчатого похода, которые тугим клубком всевозможных углов, поворотов, входов и возвращений засели у меня в голове, я по меткам, тщательно их стирая, вернулся обратно, к одной из основных, имеющих входы на этажи, лестничных магистралей.
Совсем скиснув от головокружения и усталости, сажусь на ступеньку. Засыпая, смотрю на прожилки, испещрившие мраморную поверхность у меня под ногами, и чудится мне, что они повторяют кривые лестничных тоннелей, пройденных мной в бетонной толще здания. Они извиваются и путаются на дне моих глаз, временами совмещаясь с стеклянистыми глазными мушками. Как на не прикрытый крышечкой сахар, севшие на истончившийся от долгих сумерек слой зрения, мушки проворны в своих поползновениях, и движением глазного яблока никак не удается их ни согнать, ни удержать…
Я стремительно засыпал.
Вдруг что-то пролепетало у меня над головой. Воздушное движение коснулось моих волос.
Я уже погрузился по плечи в сон и встрепенулся только чуть позже, когда вновь что-то легко прохлопало над теменем.
