7
Раннее утро. Туман белобородым черномором подается вспять под первыми лучами солнца. Молочной могучей рекой он струится под суриковым разлетом моста Золотых Ворот. Гирлянда желтых противотуманных фонарей тускнеет и гаснет. Над письменным столом в кабинете музея писателя гаснет лампа, и призрак удаляется восвояси. Мощная тяга гуда фарватерного ревуна исподволь наполняет улицы районов Президио, Ричмонда, Сан-Сета.
Дым очередной сигареты вьется, наполняет развидневшуюся было комнату, завешивает брезжащий монитор, медленной волной выходит из окна, смешивается с наползшей от океана вместе с сумерками влажной дымкой. На одной из газетных вырезок, пришпиленных к обоям, видна шапка «San Francisco Chronicle», рубрика «Срочно в номер», заголовок «Неожиданное наследство», фотография полной женщины в лосинах, майке навыпуск, улыбается: «Согласно контракту 10 акций компании Интел в апреле 1970 года составили четверть зарплаты Нэнси Стивенсон — единственной в ту пору секретарши этой компании. Девушка через полгода уволилась в поисках более надежного места работы, а не обналиченные акции затерялись в комоде на чердаке. Через двадцать пять лет они были извлечены на свет божий в качестве огромного состояния».
Благодаря туману, его белизне — цвету тайны мы возвращаемся к «Пиковой даме». Цвет ее, несмотря на масть, парадоксально белый. Вот почему.
Племянник Пушкина, сын его сестры Ольги Сергеевны Л. Н. Павлищев писал в письме: «Бабка моя, Надежда Осиповна, год спустя после появления на свет Александра Сергеевича — следовательно, в 1800 году, — прогуливаясь с мужем днем по Тверскому бульвару в Москве, увидела шедшую возле нея женщину, одетую в белый балахон; на голове у женщины был белый платок, завязанный сзади узлом, от которого висели два огромные конца, ниспадавшие до плеч. Женщина эта, как показалось моей бабке, не шла, а скользила, как бы на коньках. „Видишь эту странную попутчицу, Сергей Львович?“ Ответ последовал отрицательный, а странная попутчица, заглянув Надежде Осиповне в лицо, исчезла».
Спустя пять лет Надежда Осиповна в Михайловском опять увидела это странное существо, скользящее по полу как будто на коньках. Спустя же еще пять или шесть лет оно явилось к ней в Петербурге: «Однажды Надежда Осиповна, в ожидании прибытия гувернантки, укладывавшей Ольгу Сергеевну спать, вязала в своей комнате чулок. Комната освещалась тусклым светом висячей лампы; свечи же на столике бабка из экономии не сочла нужным зажигать до прихода мисс Белли. Внезапно отворяется дверь, и Надежда Осиповна, не спуская глаз с работы, говорит взошедшей: „А! Это наконец вы, мисс Белли! Давно вас жду, садитесь, читайте“. Вошедшая приближается к столу, и глазам бабки представляется та же таинственная гостья Тверского бульвара и сельца Михайловского — гостья, одетая точно так же, как и в оба предшествовавшие раза. Загадочное существо вперило в Надежду Осиповну безжизненный взгляд, обошло или, лучше сказать, проскользнуло три раза вокруг комнаты и исчезло, как бабке показалось, в стене».
Германн — один из крайне немногочисленного ряда героев Пушкина, не названных по фамилии. (Следует отметить, что автору этих строк известно: можно легко и вполне логично доказать, что Германн — фамилия. Но мы будем считать это обстоятельство бессодержательным. Пушкин недаром дал своему герою такое имя, которое бы удовлетворяло и формальным задачам повествования, и глубинному, мифологическому своему предназначению, требующему, чтобы имя было собственным.) Во всей повести фамилии нет только у него и Лизаветы Ивановны — автор наделяет фигуру главного героя уникальным значением. Фамилия отсутствует у Германна так же, как у Ивана-царевича или любого другого архетипического героя. Размышления о наиболее подходящей для Германна фамилии (Немов, Эйхман, Бротигам — «ищущий невесту», Штольц, Миттернахт — «жених полнощный», — и т. д.) настолько же увлекательны, насколько и бесплодны. Вот стоит только отметить, что выражение «жених полнощный» сопрягается с «полнощными странами», т. е. «северными странами» (в отличие от «полуденных» — южных). Таким образом, мы приходим к «северному жениху». И первое, что приспевает на ум в связи с этим: сопрячь Германна с Великим северным мужем — с Петром Великим, сиречь с подлинным «северным женихом», самым решительным образом (в отличие от Германна) — с заряженной пищалью в одной руке и с занесенным топором в другой — обвенчанному с Россией.
8
А вот что о себе в третьем лице вспоминает жена художника Рериха.
«В 1901 году совсем в юном возрасте она с матерью поехала за границу, в Ниццу, на бальнеологический курорт. Перед отъездом ее мать решила посетить Монте-Карло. Накануне этого дня девочка видит во сне старика Онорэ, служителя при водной лечебнице, которому она симпатизировала. Старик этот вдруг говорит ей во сне: „Мадемуазель едет завтра в Монте-Карло, так пусть испробует счастье на номерах — 1, 3, 4, а также такие-то комбинации“.
Проснувшись, она рассказала сон матери. Оказавшись в казино, мать поставила на указанные номера и комбинации чисел — все они выиграли. Публика в казино обратила на них свое возбужденное внимание. Под большим впечатлением от происшедшего мать с девочкой бежали на вокзал и, сидя уже в вагоне, с дрожащими коленями только и повторяли:
„Что же это такое? Как это могло произойти?“»
Видимо, уже не стоит тасовать изрядно крапленую колоду нумерологии и вычитать из семерки тройку или складывать в туз-капитал тысяча девятьсот первый год, из 11 составлять счастливые 22 — тоже вполне каббалистический нумер, по числу букв в еврейском алфавите; напоминать лишний раз о том, что повесть была написана в 1-8-34 году, а якобы пропущенная восьмерка есть сумма предложенных выигрышных чисел, — и воодушевленно сопоставлять: Плюшкин (старичок Оноре) выглядел в пуховом платке старухой, и потому не он ли, заблудившись в чужих снах, явился Германну кормилицей, уже в лечебнице (старичок Оноре добрый и потому явиться девочке в жутком образе мертвой графини не мог). И, кстати, не в том же casino Федор Михайлович просаживал свечной заводик?! (Или — гонорар за «Преступление и наказание».)
Впрочем, эзотеричность, а также инфернальность Германна улетучивается, когда начинаешь понимать, что он был наказан не графиней, не демонскими силами, а чем-то высшим.
Иосиф Бродский называет Достоевского «писателем стесненных экономических обстоятельств»: весь могучий движитель письма автора романа «Бедные люди» в едва ли не мещанском недовольстве тем положением дел, что есть сейчас, — и тем, что они никогда не изменятся к лучшему. Последнее самое важное. Раз нет никакого способа изменить действительность к лучшему, то все способности души и разума его героев просто обречены обратиться на недействительность, то есть — на духовные сферы, — и уже через них пытаться что-то сделать — создать новую действительность или ее разрушить. И тогда неизбежно возникает Германн-Раскольников — сиречь Игрок — с его вожделением эту недействительность, Промысел, обыграть.
В результате таких размышлений на следующей странице Бродский пишет: «Конечно же, Достоевский был неутомимым защитником Добра, то бишь Христианства. Но если вдуматься, не было и у Зла адвоката более изощренного». Вот эта амбивалентность и является тем разрушающим координацию сознания фактором, с которым воспринимаешь прозу Достоевского.
