Петляющие по склону переулки уютны, позже ночью я зачарованно шел по ним, припоминая то, что видел философ Брут, на свою погибель въехав на хутор сотника.
Два дня провели в Р., родном городе И., ходили в гости к отличным ребятам, живущим на самом краю днестровских плавней.
Хозяева — Надя и Миша. Ей 33, ему за 60.
Надя — болгарка, красавица, прекрасная скромница, гостеприимная хозяйка, преподает в Р. английский, по расценкам один доллар/час.
Миша — молдавский румын, добряк от природы, но добряк ограненный, не экстраверт, что особенно ценно. В прошлом Миша — заслуженный в советском масштабе тренер по водно-моторному спорту: гонки на глиссерах, скутерах. На его послужном счету воспитание 12 мастеров спорта СССР. Сейчас Миша — владелец умирающего авторемонтного бизнеса.
Просторный двор его двухэтажного дома, большую часть которого занимает ангар мастерской, полон всевозможной техники, включая недостроенный катер и прицепную цистерну цементовоза. На вопрос, возможно ли сейчас возрождение водно-моторного спорта, Миша отвечает: «Денег, которые требуются на постройку одного современного глиссера, хватило бы на то, чтобы весь наш город без просыху целый год бил баклуши».
За домом Нади и Миши начинаются днестровские плавни. Море трехметровых камышей линией шелестящего прибоя подходит почти к самым окнам. На границе устроен птичник: куры, утки и какие-то особенные белоснежные гуси, крупно-бородавчатым носом похожие на индюков. Надя говорит, что эта порода казарских гусей — немая. Она купила немых гусей, потому что любит выспаться.
Гуси эти не издают ни звука, кроме шепота. Я слышал, как они, качая, свиваясь шеями, сипели что-то друг другу на ухо, безопасно грозные, как евнухи.
На стол ставится деревянное блюдо с дымящейся горой мамалыги. Огненные ее ломти окунаются в феерические соусы — из брынзы, помидоров, яиц, чеснока — и отправляются в рот, осторожно, — потому что так вкусно, что можно проглотить язык.
Плавни! Это могучая стихия, населенная дикими котами, выдрами, опустошающими иногда птичник, ондатрами, камышовыми курочками, которых Надина кошка, флегматичная до обморока Дуня, часто притаскивает своему выкормышу — черному бойкому щенку Коке. Водяных ужей Надины куры охаживают смело, будто червяков: зажав в клюве, молотят, хлещут их об землю, пока тех не контузит. Вода по колено выходит из камышей к самому птичнику и наполняет вонючую заводь, огороженную проволочной изгородью.
В общем, дом и двор завораживали напрочь, потому что находились на краю мира. В детстве мне часто хотелось оказаться на сказочном краю земли, отчасти потому я и полюбил так море. Внешнее пространство — непроходимая, величественная стихия — было подобно близкой тайне: камышовая египетская тьма, в которую в Судный день иудеи прогоняли козла отпущения. Прогоняли по жребию, возложив все грехи народа — говоря: «Лех зе Азазел» — «Иди к Азазелу»: к темному духу, обитавшему в нильских плавнях.
Топология плавней — топология тумана, Чистилища, полный останов, бездна в точке.
Весной камыши наполняются птичьим гамом.
Скрытная жизнь гнездящихся пернатых интригует, говорит Надя. В апреле по утрам она по нескольку часов просиживает у окна, слушая то тут то там вспыхивающий птичий гам, наблюдая, как шевелится повсюду камыш, будто по нему бродит невидимый гигант, как птицы взлетают, кружатся, хлопочут и пропадают в зарослях, словно шутихи.
Дважды Надя обнаруживала, что какая-нибудь ее утка принимала в свой выводок «гадкого» птенца — лебедя, которым осенью она все никак не могла налюбоваться, как расцветшим редким цветком, — напоследок, перед отлетом лебединой стаи.
Отправившись из любопытства погулять по двору, я вошел в какой-то недостроенный сарайчик.
У него не было задней стенки и в его укромное хозяйственное пространство врывалась бездна камышей. Стенка отсутствовала не случайно: камыши рассматривались хозяевами как конец мира, конец пространства, и потому стройматериал был сэкономлен.
В шелесте плавней чудятся перешептывания. Перед лицом камышей напрягаешься всем существом как в присутствии призрака. Это похоже на пребывание в уютном гамаке, повешенном на отвесной скале в Гималаях.
На следующий день Миша отвез нашу компанию на Днестр в село Б., в тридцати километрах к югу от Р. Справа, на противоположном, почти отвесном и высоком, как гора, берегу, были видны соты строений скального монастыря.
На нашей стороне широко, вполовину разлива реки, шло мелководье. Густо заросшее чилимом, оно все было уставлено серыми цаплями. Их массовая неподвижность ставила гигантское многоточие в дикости пейзажа.
Через чилим — «водяной орех» — шла тропа, по которой от катера, пришвартованного у того берега, к нам направились две лодки.
Через полчаса мы взбираемся на корму двупалубного катера. Он принадлежит Г., старому другу Миши. С нами разговаривают исключительно шепотом, потому что по соседству на понтоне в сопровождении охраны ловит рыбу премьер-министр Приднестровской республики. Сегодня понедельник, рабочий день, но премьер-министр не торопится освободить нашу скованность. Вчера произошло исключительное рыбацкое приключение: вываживая на понтон карпа, руководитель правительства вдруг увидел перед собой кашалотоподобную усатую морду. Заглотив карпа, сом канул топляком в бочаг и оборвал снасть.
Премьер-министр провел за удочками бессонную ночь и, скорей всего, к вечеру отправится восвояси.
От правительственного понтона отделяется лодка, на которой к нам приплывает владелец катера Г.
Это жесткий, невысокого роста, атлетический человек с золотой цепью на шее, пронзительно голубыми глазами и выразительным носом — один из пяти крупнейших мафиози Приднестровья. В его обращении к нам густо замешаны гостеприимство и презрение. Все это выправлено прямодушием и отсутствием гнильцы, однако деловая несокрушимость позы очевидна и обусловливает испытываемую неуютность.
Наконец Г. отплывает порыбачить на еще один понтон, попроще, не снабженный, в отличие от правительственного, двуспальной лежанкой, спутниковой антенной, обеденным столом и телевидеокомплексом.
При помощи сына и племянника Г., которые сторожат до поздней осени катер и понтоны, мы оснащаем живцами короткие бортовые удочки и забрасываем их на судака. После чего Миша выносит с камбуза огромный казан и приступает к приготовлению жаркого из немого гуся, а мы переплываем на тот берег и поднимаемся в село за водкой.
По дороге племянник Г. нам рассказывает, что некогда богатое село сейчас в страшном упадке, треть домов заколочена, их хозяева канули в прорве Москвы, на заработках. Промозглыми зимними вечерами молодежь собирается в одном из таких домов, сидят, греются дармовым газом, выпивают. Летом в селе, вместе с созреванием тех или иных плодов, наступает затяжной праздник: все пьют «вишняк», «сливуху» или вот как сейчас — «абрикосовку», уже четвертый день.
В селе Будиничи жители говорят на особом диалекте, фонетика которого требует звонкое «те» заменять на «ки»: килифон, киливизор, килиграф.
