Сапожник – седой, с мальчишеским сложением, в черной рубахе, тюбетейке, облаченный, как в латы, под горло, в клеенчатый фартук, орудуя цыганской иглой, со скрипом подтягивал дратву, постукивал по свежему шву молоточком – латал кожаный мяч.
Отдыхающие, уморенные солнцем, купаньем, обедом, в обнимку с надувными кругами, матрасами, пляжными зонтами, с сумками через плечо, препоясанные газовыми шалями, полотенцами, вихляя филеями, шаркая сланцами, едва плелись по тротуару теневой стороны. Солнечные мягкие пятна и мозаика листвы обтекали их лица, волосы, кожу. Стукнув калиткой, они вешали мокрое белье на веревки и шлепали по направлению к кроватям.
Отдышавшись, я встал в сторонке и вытащил зубами пробку. Хлебнул.
Старик мельком глянул, выругался и достал из-под табуретки граненый стакан. Дунул в донце, протянул.
– А вам? – спросил я, принимая.
– При исполнении, – подмигнул старик. Налил до краев и, обнаружив, что страшно дрожат руки, быстро понес к губам, расплескал, выпил. Налил остаток, протянул старику.
Зажав в зубах нитку, подтягивая пассатижами иглу, сапожник мотнул головой, – и я снова выпил.
– Извините, – спросил я, покачнувшись. – Интересуюсь. В том доме кто живет?
Скоро я сидел на скамейке и забивал с ладони козеножку, обильно рассыпая по голым коленям крошки. Наконец прикурил, с легким треском зашлась, и затяжка обожгла дыхалку.
В который раз к ларьку, за которым я примостился, кто-то подходил или подъезжала машина, кто-то обязательно стучал в жалюзи, потом в дверь и кричал:
– Тань, а Тань?
После чего шел ко мне. Интересовался:
– Слышь, Татьяну не видел? Не была, нет? Я уж хотел что-то в следующий раз соврать про Татьяну, но тут трава пробила, и спазма швырнула меня за скамью, к оврагу, опорожняя от портвейна.
Только проблевавшись, я смог понять то, что сказал мне сапожник. Что тут в Мисхоре нынче полно москвичей, за бесценок покупают дома, но больше квартиры. Прошлым летом этот заброшенный дом купил какой-то человек, немолодой, полтинник есть точно, приезжал сюда с ней, вроде с дочкой, красавица какая, собака была, и парнишка еще с ними лет двенадцати, прибыли на машине. Вот здесь ставил – здоровая такая, вроде американская, в кино такую видел, под самую будку подкатывал, да я-то чего, я не против, лишь бы людям где проход был. Почему знаю? Видел их часто, я ему еще кроссовки починял, один каши просил. Почему страшно? Собака как собака, большая только, на всю дурь мозгов не хватит, это верно. Так вот прошлый год побыли месяц, да пропали. А этой весной, еще в конце марта, смотрю – он вдруг привозит ее и собаку. Ну, значит, привез, ночь одну машина постояла, и после не видал я его. Зато она тут как-то проходила мимо, поздоровалась. Я как глянул на нее, аж заплакал: «Дочка, что с тобой случилось?» – «Обожглась, дедушка, вот так-то. Хорошо еще жива осталась». Я говорю, конечно, что ж поделать, ничего, с лица воду не пить. Ну пошла она, вот и разминулись. Гляжу ей вслед, фигурка легкая, длинноногая девчушка, красоты неписаной, – а у самого сердце болит, за что так.
Хорошо, но что она будет делать, когда кончатся деньги? Что мог я ей предложить? Взять с собой? Предложить – что? Себя – вместо Него? На фиг я ей нужен. Она смята, порушена, от нее ничего не осталось. Но как раз это – мой шанс. Быть с ней? Что это значит – быть с ней? Слиться, влиться, стать? Что это сейчас кипит во мне?! Героическая жалость? Страсть? Невозможность сжимает мое будущее в точку.
XXVII
Ночью снилось, что пространство дернулось, мягко качнулось и остановилось – мол, вот уже приехал, нужно выходить. Однако долго не могу встать, отнялись ноги, хочу сказать себе, что вот, видишь, у тебя отнялись ноги, но голос не прорезывается, во рту не сглотнуть, – и тогда рывком встаю и выхожу в темноту, в какую-то горную местность, на вершину горы. За парапетом станции вижу навес базарчика, несколько будок. У мангала тлеет пир. Пахнет пряным дымом, шашлыком.
Я прохожу мимо, не откликаюсь на приглашение.
Мои глаза еще там, внизу – в бездне, в них еще стоит прерывистый зигзаг ее падения.
Шатаясь в поплывшем от слез зрении, я нащупываю дорогу и иду всю ночь, серпантином спускаясь в Гаспру, – иду с дикой, неисполнимой надсадой, которой, кажется, могу рушить горы. Она, эта надсада, смертельна, она торчит во мне, подобно вогнанному клинку. С ней невозможно ничего поделать – она каменная, алмазная, достойная Зевса, зачинающего героя.
На восходе спускаюсь к морю. Выхожу на пляж, иду мимо сосредоточенной женщины, делающей дыхательную гимнастику, мимо храпящего вповалку мужика в тельнике, мимо мальчика, устанавливающего на доске парус. Раздеваюсь донага, швыряю себя в разливанную зарю – и плыву, плыву бешено, до изнеможения, до полусмерти – до тех пор, пока не исчезает за волной Ай-Петри, пока не извергаюсь от ласки воды – в глубины, – и облако звездной пыли, взорвавшись, клубясь внизу, ослепляет забвением – и потом рождает.
Тем утром я уследил, как пес понес по переулкам – и за ним Изольда, подобно шарику, по воздуху влекома, – и вдруг споткнулась, и этот зверь понес, и потащил, едва успела сдернуть петлю. Исчез. Присела на скамейку с краю, разрыдалась – не то от боли, не то из-за бессилия и униженья.
Я понял – вот мой шанс. Единственный. Я поводил и понырял за окуляром в переулки, по течению, по пунктиру мельканья белого хребта соотнесся с направленьем, схватил ракетницу – и ринулся вниз, холодея с затылка от решимости.
Перехват случился у толкучки перед стоянкой такси. Никто не смел к нему приблизиться. Дервиш двигался рысцой – и толпа раздавалась в стороны, теснилась к обочине. Я сбавил шаг и с удовольствием посмотрел им в глаза: каждый пятился в объятьях личного страха, оправленного недоумением, гримасой восхищения звериной мощью. Калейдоскоп характеров, я хорошо понял выраженья этих глаз. Да, весь лоск, все масло ровной жизни сошло с них, и взгляд стал вдруг исполнен живости, верткой чуткости, чтоб не совпасть с движением зрачков диковинной собаки.
Я двинулся за Дервишем, чуть назади, по другой стороне дороги.
Я понимал, что нельзя дать себе времени испугаться до смерти.
Мы уже миновали ротонду, где он приложился у парапета, – и скоро впереди должен был отделиться спуск к морю. Я напрыгнул на поводок рывком, будто пробил стеклянную стену. Волкодав обернулся, ослабив натяжение. Я снял ногу с петли. Невесомость отнявшихся ног приподняла меня в воздух. От страха, чтобы не убежать, я опустился на четвереньки и, гавкнув, завыл. Он бросился наскоком – и я зажмурил глаза.
Удар вышел скользящим, в губу и переносицу, клякса зеленой вспышки отмахнула в сторону, и я почувствовал, как из онемевшей губы хлестнул соленый разлив. Чтобы не завалиться, ухватился за поводок и был рывком выведен в положение неустойчивого равновесия, в удержании которого как раз и состоял теперь быстрый беглый шаг, с которым мне пришлось поспешать за псом, вдруг с прежней невозмутимостью зарысившим вниз, к пляжу, к месту, о котором он слепо помнил, как помнит вагон развилку, – куда он приходил с Изольдой.
