Назавтра, раздумав пешком, вернулся в Морское – перекусить и сесть на автобус до Ялты. До обеда пролежал на пляже и в самое пекло отправился гулять по поселку. Мне всегда нравилось подставиться солнцу до изнеможенья, до удара. Солнечная пустота полдня – пустынные улицы, ненаселенный ландшафт – и то существование на грани, почти при смерти, каким одаривает, обезволив, беспощадное светило, – привлекали меня чрезвычайно. Под прямым яростным солнцем я начинал галлюцинировать, и мир обрушивался передо мной бушующей плавностью солнечных призраков, на время отделившихся от протуберанца.
Вокруг – даже если набрать ходу – нельзя было уловить ни дуновения. Жар от камней шевелил подошвы, поднимал на бреющий шаг – и обливал лицо, как обвал прозрачной геенны – взор стеклодува. (Вещь вообще, если ей привелось попаданием взорвать собственную идею – прозрачна.)
Вдоль обочины – шли лотки, залежи фруктов – раскоп Сезанна.
Огромное, как воздух, море было наполнено штилем.
Тутовник ронял кляксы. Ящерка от них слепла.
Отдыхающие «муфлоны» дохли от жары и так хлестали пиво, что вместе с ним, увлекаемы разжижением мозга, стекали, как в минное поле, в море.
Сами фрукты были для них отравой, не цены.
Полоумная чайка вдруг вонзила в пике: «Кто ты?»
Солнце, снижаясь, взорвало уже бойницу башни Гуаско, – торговля, однако, никак не двигалась с места. Как судьба немого.
Вдали дельфины вдруг заиграли пьяным пловцом, вышибая его как мертвого брата.
– Не плавай далеко пьяным. Тем более к дельфинам. Дельфины не любят пьяных, – учил меня художник.
Публика рукоплескала.
На «спасалке» взвыла тревога.
Солнечный призрак Андреотто Гуаско появился затменьем в бойнице.
Девочка лет двенадцати – иссиня-черная коса, ожидание – задумчивость и кротость, к которым припасть, как к злату, – торговала янтарным мускатом.
Глаза девочки разливали мир, как солнце – прозрачность.
Прозрачность, в которую войти – как выйти.
Потому что мир без лучшей души не родится.
Бриджи до золотых колен.
Растерялась, когда спросил: «Сколько?»
Солнце лупило в развалины башни последним залпом, и чернел силуэт Гуаско: сны наместника туги и смертны, как течь в генуэзских корветах.
Карий воздух Рембрандта наступал приливом заката.
Она тянется за безменом, из ткани выныривают коленки, тянутся бедра. И смотрит. На вытянутой руке: «Вот столько». И тогда понимаю.
«Да, вот именно столько и столько, что меня нет и нет. Потому что ты смотришь в меня: в прозрачность».
Я протягиваю руку, чтоб взять.
Солнце, метнувшись, перекусывает мне запястье.
Невидимка отходит, рассыпая гроздья муската, сгустки света.
XXI
Следующий день доставил меня в Ялту, с пересадкой в Алуште.
В самой Ялте оказалось шумно. От волшебства апрельской опустелости не осталось и следа. Набережная была полна пришельцев, погнавшихся из-за Босфора за дешевизной: молодые турки, ливанцы, палестинцы, перекидывая в пальцах четки, вдруг увивались гурьбой за какой-нибудь толстоногой блондинкой и, отпихивая друг друга, с проклятиями преследовали ее, как бомбейские попрошайки европейца.
В тот же день я покинул Ялту – пешком по Нижней, тихоходной, дороге, неутомимо извивающейся над морем, связывая прибрежные поселки.
Изучив путеводитель, я задумал посетить с ночевкой все дворцы Крыма. Начал с Ливадийского, продолжил Юсуповским и наскоро закруглился Воронцовским. Никаких призраков в их ночных парках – ни шелестящей шелками дамы с светящейся копной подъятых к затылку волос и пустыми глазницами, ни царя Николая с бездыханным ребенком на руках, ни кого-либо еще из эфемеров я не обнаружил, зато в Воронцовском меня едва не покалечил пьяный сторож, из двух стволов пальнувший в упор солью с хлоркой. С окровавленной грудью, я отобрал у него дробовик, накостылял прикладом и после отмокал в море, задыхаясь от вони, плача от пульсирующей вместе с кровотоком, остывающей боли.
После ранения следовало отлежаться, и так я осел между Мисхором и Алупкой, где поселился с облегчением, предполагая не спеша окончить дела.
Ночевал редко на санаторском пляже, чаще в ротонде, тургеневского типа, на повороте выезда от нижней станции фуникулера, под самою пятой горы Св. Петра. Мне всегда нравились постройки, похожие на портик, даже бензоколонки. Вот и светлая ротонда – утиль профсоюзного рая – приглянулась мне строем частей: двенадцать свеч-колонн, силуэты танцовщиц, составлявшие балюстраду, – и купол, хоть и высокий, метров шесть, но немыслимо утыканный кляксами сажи от догоревших спичек. Иногда ветер, вильнув, доносил от обрыва вонь мочи. Вниз к морю уходил головоломный сыпучий склон, по которому едва ли возможно было целым подняться обратно. К тому же спуск выводил на территорию ампирного, сталинской постройки санатория, со сторожами которого мне совсем не хотелось связываться.
Обычно, устроив изголовье между балясин, я засыпал, вслушиваясь в молчание парочек, тискавшихся там и тут у парапета над обрывом. Высокое море, вздымающийся в лунном свете силуэт горы, покров и царство ее тени, сосны, звезды, даль обзора, распахнутая из ротонды, как нагота возлюбленной, – все это возбуждало предельную ясность.
Берег в отдалении гремел дискотеками. В кромешной темноте группы подростков, обдавая матерщинным гамом, гоготом, пыша перегаром и пылом сладострастья, шастали по дороге между пансионатами. Роль невидимки мне давалась легко, как бродяге пешие километры.
Утром я умывался из бутылки, чистил зубы, устанавливал штатив, расчехлял свой «третий глаз» и шарил по излюбленным углам обзора.
Четвертый день подряд далеко в море около семи утра появлялась моторная лодка. Парень и девушка в ней, прикрытые бортом и завесой трехкилометровой дали, гимнастически занимались любовью.
К северу невдалеке от берега стоял на якоре здоровенный катер – моторная яхта, судя по навигационному локатору над спойлерным мостиком. Судно чуть покачивалось на волнах, как гоночный автомобиль на треке. Световая чешуя пересыпалась по борту.
Наконец появлялся рыжий мальчик. Он распутывал с мотовила и пулял в отвес самодур на ставридку. К нему присоединялся заспанный отец с коротким спиннингом. Мать, выйдя из каюты, ныряла с борта и взбиралась по лесенке на нос катера, где предоставляла себя утреннему солнцу. Над кормой шевелился американский флаг. Я с удовольствием представлял, как эта семья, сегодня отметившись в таможне ялтинского порта, завтра будет обедать на набережной Стамбула. Изумрудные ложесна Босфора – родильный путь истории моей родины предстанет перед ними. На десерт мальчику принесут мороженое с фруктами, он скормит голубям засахаренные вишни, а оставшиеся на тарелке сардины – облезлому коту. По крайней мере я бы скормил, это точно.
