— Вообще всех. Всех, кто когда-либо жил на Земле.
— Молодец, — пилот ударил его по плечу. — У тебя получится. — И пилот обернулся и подмигнул Вике. — Слыхала? Твой парень хочет всех вылечить. Отличный выбор.
Вика стояла, сложив на груди руки.
Вдруг пилот воспрянул, как зомби, мгновенно оклемался, нырнул за руль. Кланяясь, наконец попал ключом в замок зажигания, теперь его следовало вынуть из-за штурвала: твердые бицепсы, вздувшиеся жилы. Макс склонился над ним, пытаясь оторвать от руля, не дать выехать.
Вика метнулась наверх, в квартиру, за друзьями, чтоб помогли управиться с воякой… Дверь настежь, раскиданы подушки, одеяло, выпотрошены сумка, чемодан, на ковре блестит мокрая серф-доска, на рыбьей ее плоскости стоит стакан, бинокль, пустая бутылка, тают кубики льда, все припорошено чипсами.
Слетела вниз: летчик за грудки вжимал Макса в стену.
— Скажи мне, парень, — прохрипел пилот. — Ты катался на моей машине?
Макс кивнул.
Летчик удовлетворенно приложился лбом к его плечу. Отпал.
— Тебе понравилось? Скажи мне, ты получил удовольствие, когда катался на моей девочке? — вопросил он, трагически насупив брови. Родинка на щеке смягчала его облик.
Макс кивнул.
— Да, получил, — подтвердил пилот. — Вот это я и хотел услышать. Да. Вот это. Ты получил у-до-воль-ствие от моей ласточки. Ты использовал ее! Вот то-то и оно, чувак. Вот то-то и оно.
Пилот раскачивался так, что ему приходилось циркулем переступать, чтобы не потерять равновесие.
— Значит так, чувак, ты покайфовал, а теперь покайфую я, — пилот перелетел через гараж по диагонали, ударил пальцем в грудь. — Ты отвезешь меня на О’Фаррелл. Я покажу тебе кое-что. Тебе понравится. Я сказал, — взревел пилот, тыча в Макса бутылочным донцем, — я сказал, тебе понравится!..
Вика не бросила — улыбка забрезжила в зеркале заднего вида, — на ее тонком лице, в этом неуловимом, никогда несоставимом треугольнике печали, лукавства и бесчувствия.
На светофорах пилот тянулся руками к пешеходам, — то что-то орал, то мрачно затыкался, прикладывался к горлышку. Макс старался занять левый ряд, не встать первым на стоп-линии, пристроиться сзади…
Разлинованный кварталами город понесся снизу им навстречу, потянулся с залива, как невод — что за живность поднимет он с затуманенного сумеречного дна? Макс всегда опасался этого странного, праздничного с виду города — и особенно был настороже, когда спускался в опустошенный сумерками центр: громады небоскребов ущельями обкладывали небо, на стоянках царила пустота, лес парковочных счетчиков вдоль панели, в нишах бомжи устраивались под ворохом газет на ночевку. Туман входил в город, облизывал, распушал фонари. Гуляя здесь, он не раз вдруг срывался на бег — скорей наверх, к жилым местам, заскочить в магазинчик, отогреться под электрическим светом… Барни пугал его — опасно бродить ночью в центре: раз-два — и навстречу выбегает перекошенный человек с топором, заламывает руки — и вдруг рубит тебя по плечу; а пока ты ничего не соображаешь — боли пока нет, только немота у ключицы — торопливо обчищает карманы, двадцать баксов Христа ради. Барни требовал всегда иметь в загашнике двадцатку, как раз на такой случай — индульгенцией искупить живот свой, расписывал обычаи того или иного квартала, как лучше обойти: по часовой стрелке или против. Город — квадрат всего семь на семь миль — был топологически сгущен, в нем маячили «волчьи ямы», омуты пространства: оступиться в них, как в приоткрытый люк. Весь центр испещряли трещины: сто—двести метров могли отъединять злачный смерч от заводи туристического уюта. Когда в пиццерию влетели двое туристов — муж и жена, избитые (красные скулы, разорванные майки), ограбленные (видеокамера, сумочка), Барни вызвал полицию, принес пакеты со льдом и вознегодовал: поделом, кто ходит здесь с закромами напоказ?
Еще издали пилот стал орать, ему отвечали. На углу Тейлор и О’Фаррелл всполошилась стайка проституток. Они поворачивались на каблуках, хватали друг дружку за руки, шипели: «Я первая!» — «Нет, я!» Торчали они здесь и днем, но по одиночке; три из них уже примелькались Максу. Улица О’Фаррелл служила трактом, ведшим от океана в центр, или к мосту через залив, к тому же он часто здесь разъезжал — и на доставке, и с Наумом… Девушка нагибалась к водилам, поджидавшим светофор, что-то им говорила, иногда подсаживалась сразу, или призывала сестричку, дежурившую в китайском ресторанчике на другой стороне улицы… То напомаженные, то простоволосые, но всегда в обтянутых трико или мини-юбках — леопардовых, бархатных, валики жира на затянутых боках.
— Самые красивые всегда толкутся не на О’Фаррелл, и не на Гранте, и тем более не на Валлехо, — учил Наум, — а у паба на углу Ларкин и Гири. Только ты смотри, не ходи туда — это трансвеститы, они тебя самого трахнут! — ржал напарник.
— Амина! Амина! Иди сюда, моя девочка, — зашептал пилот.
Навстречу выступила фигурка — темненькая, крупный носик, коротко стриженная, еще подросток, но с полнеющими бедрами, в сетчатой блузе с люрексом, лицо нежное, дерзкая улыбка сквозь испуг, темный пушок над губой, оливковая кожа. Она подошла, приобняла пилота, тот сгреб ее за шею, поймал губы…
— Смотри, кого я тебе привез! Гляди, гляди, вот этот чувак умеет воскрешать людей.
Девушка улыбалась.
Далее — подняться по зыбучей лестнице, прокуренная драпировка, одна лампа на три пролета, сесть в продавленные кресла, отпихнуть завилявшую в ногах голодную кошку, вздрогнуть от затарахтевшего холодильника, пыльные окна выходят в слепую щель между домами, по запотевшей трубе стекает струйка. Крякнула рассохшаяся дверь, гнилой орех раскололся — и Макс с Викой, которые сидели в холле, как у врача в приемной, разглядели в спаленке: вся она лежала, разметанная, глаза в потолок, уже не было сил бояться. Пилот реет над ней одетый, распоясанный, свисает ремень, в руке десантный нож, дрожащее острие обводит брови, глазницы, ставит крест на лбу.
Амина, вскормленная солнцем Курдистана, три года назад бежала с мужем из Раньи в Турцию: две тысячи долларов с носа отдать проводнику за переход границы с Ираном, провести семь ночей в горах, похоронить старика, шедшего к сыну в Ливерпуль; обморозить пальцы, спуститься в долину Вана, услышать вдогонку трескотню АКМ, посыпаться с обрыва; провести ночь в амбаре у подножья Арарата. Две двести с носа вместе с двенадцатью соотечественниками отдать за удачу: восемнадцать часов болтаться в давке — в потайном отсеке фургона добраться до границы с Грецией, быть пойманными, ограбленными, избитыми турецкими солдатами, снова вернуться в Стамбул, две недели ночевать в заброшенных домах, остерегаться стай бездомных собак, побираться на базаре, поджидать перевода денег от отца Азада, состоятельного лавочника, снарядившего их в дорогу; переплыть потом реку Эрген на надувных плотах, потери: соскользнувший на порожке паренек тянет руку из стремнины, залитая водой гримаса, уже перхает, но не повернуться от тесноты и страха, весло не достает. Дальше? Дальше последовать за проводником-эпилептиком (шрам через пустую глазницу рассекал трегубое лицо, во время припадка разжать ложкой зубы, вставить в оскал крошащийся камень), пять дней под дождем прятаться в лесу у Тесалоники, наконец залезть в грузовик, улечься друг на дружку плашмя, прибыть в Афины, зависнуть на четыре месяца, Азаду — работать грузчиком на овощном базаре, спать там же на ящиках, шарахаться от крыс. Затем в Патрах заплатить пятьсот, тайком от водилы спрятаться в фургоне, стоявшем в очереди на паром, заблевать потемки, погибнуть от морской болезни, в Италии застучать, замолотить в кузов, увертываться от монтировки шоферюги, молить о пощаде. На поездах — в Рим, оттуда в Париж, сойти в Кале, не найти в городе никого из курдов, ночевать в доке, утром забраться под фуру, прибыть паромом в Дувр, спастись от пограничников, выехать на шоссе, заорать от страха над помчавшимся под спиной дорожным полотном, впиться в балку от тряски и, когда грузовик замедлит ход на тягуне, соскочить первой, покатиться в бетонный кювет, увидеть, как Азад вдруг цепляется брючиной за штырь, одной ногой бьет в асфальт, подталкивает себя вверх, вскидывает руку, чтобы втянуться обратно, но тут грузовик переключается на пониженную передачу — и рывок стряхивает его, фура подпрыгивает, тело складывается, бьется, бьется, извиваясь, подтягивается на руках к обочине, отдается конвульсиям. Амина кидается под попутку, по госпитальному коридору бесшумно катятся носилки. Перелом позвоночника, разрыв внутренних органов, она закрывает мужу глаза, теплые веки, у медсестры на запястье татуировка мотылька. Она сидит в холле, с прямой спиной, утром за ней приходят полицейские и два бородатых мужика из Международной амнистии: три месяца в приюте, суд, отправка к дальним родственникам Азада в Денвер, работать на заправке, сбежать с дальнобойщиком, полгода колесить по стране, осесть в Сан-Франциско.
