Дом этот принадлежал приятелю Наума — купил недорого, скидка вышла по причине требуемого капитального ремонта. Хозяин — анемичный толстяк, приезжавший на старом, обшелушенном солнцем «мерседесе», — заходил посмотреть на их работу, цокал языком, не замечая Макса, хрипло спрашивал одно и то же:
— Нёма, ты мне скажи, таки я прогадал с этой халабудой или как?
— Хай будет, — сердился Наум.
Дом тем не менее был жилой — в единственной пригодной квартире обретался съемщик, бывавший в ней наездами, военный летчик Роджер: берега Бахрейна, авианосная Лапута, аль-Манама искрит стеклом за горизонтом, грохочут движки на форсаже, зерцало палубы дрожит и пучится под жалами сопел, струится марево, регулировщик с флажком и в шлеме пляшет тарантеллу, его перекрывает трапеция хвоста, закрылки стабилизатора шевелятся, как на разминке стопы балерин; срываясь с трамплина, истребитель проседает гузкой, стальная рябь вокруг, караваном тянутся танкеры, в столовке снова непрожаренная пицца, сны отравлены нефтью, солнцем — то выколотым зрачком зенита, то мартеном заката вполнеба, во сне собака бесконечно лает на горлинку, гудящую в кроне оливы. Раз в два месяца, по завершении вахты, прилетал в Сан-Франциско в отпуск. Хозяин дома хвастался постояльцем:
— Ну, Нёма, понимаешь, ихняя жизнь — не наша. Работа тяжелая, нужно отдыхать. Парень — красавец, организм требует смаку. Роджер привозит однополчан, человека два-три, для теплой компании много не надо, все как на подбор: аполлоны. Девочки туда, девочки сюда, отдыхают культурно. Цивилизация! На серфингах катаются. В гараже там посмотри — цельный склад: велосипеды, доски, гидрокостюмы… Какая машина у него там стоит! Не машина — самолет, чтоб я так жил! Вся моя молодость — «Москвич» лупоглазый, Светка с Пушки да копченая тюлька, целуй ее в глаза, под пиво на Десятой станции Фонтана…
Работа приносила хороший заработок: удобно было трудиться на одном месте, не нужно таскать туда-сюда инструменты, притираться к заказчику, вписываться в сроки. Ремонт шел неспешно, хозяин от безденежья не гнал, и главное — Наум, удружая, оставлял Максу ключи от этой фатеры. Он как-то привел сюда Вику, ей понравилось, дом стал их убежищем — они спускались в гараж, где стоял алый «Корвет»: щелкнуть выключателем, ослепнуть от пылающего — прапор на ветру — глянца, капот шириной с двуспальную постель, профиль — лонжерон, с затерянным изломом косточки, на бреющем несется к океану. Вике нравилось зажмуриться и растечься по капоту крестом…
Макс заученно разбирал панель, провода искрили, залипали — и вдруг утробный рык пронизывал грудь, живот, спускался к бедрам. Все тело вливалось в монолит, мурлыкающая ласка купающихся в масле поршней добиралась до костей, втягивала под капот, щека и лоно теплели от прогрева. Скользнув — долгими руками, близостью щиколоток и бедер — Вика забиралась в кабриолет, гаражная штора подымалась, и они выкатывались в асфальтовую темень, в трассирующие потоки неона, жесткая спортивная подвеска — в виражи входил, как по лекалу. У океана ветрено, людная парковка, метнуться мимо в парковую рощу эвкалиптов, миновать хвойные склоны Пресидио, на мягких лапах въехать в Линкольн-парк, остановиться в индиговой тени, аккорд моста над теменью пролива сквозь листву, наклонить зеркало заднего вида, чтоб полицейская машина не смогла подкрасться незаметно: успеть задраить ширинку, одернуть майку, блузку, подол; но прежде щелкнуть тумблером, надвинуть полость, отвести сиденья, уловить затлевший блеск распутства, откинуться назад, всмотреться, холодея, как в лобовом стекле смеркается свеченье миндалевидных глаз, шелк течет по складкам вверх, язык нащупывает шторм пульсирующей жилки над ключицей, напор ласки разводит вальсом телесную волну, валы все ходят в темени, корабль пристать не может…
Однажды он поставил машину глубже под шатер крон, чуть ближе к склону, чем обычно. Сверху бил прожектор, конус света серебрил с испода замершие листья, растворялся за дорогой над обрывом. Рык мотора стих, лабиринт прикосновений сгустил, взорвал пространство, они боролись друг с другом, будто двойники, соперничающие за обладанье телом; как вдруг косность охватила ее, всмотрелась снизу вверх по склону. Прильнул и он, оторопел. Кто-то сверху вглядывался в них, одной рукой человек держался за проволочную ограду, истощенное, напряженное лицо, просящий взгляд…
Максим не сразу осознал, что не видит его глаз, но в позе силуэта, с отведенной, оглядывающейся назад рукой — в самом этом предстоянии пространству было что-то молящее, непонимающее — и в то же время простодушно непреклонное. Он смутился, но явственность подглядывания взбесила, вот эта открытость — а может, просто старый человек, бессонница, с парковки вышел прогуляться, и в старческом ступоре, никак не в силах сообразить, — что там такое происходит, невиданное, молодое дело…
Макс слышал разные истории о подобных типах, случалось и так: Вика, например, не выносила лифтов, по всем лестницам всходила пешей, потому что в детстве, в подъезде питерской высотки на улице Жени Егоровой — очкарик с портфелем вошел за ней, нажал на «стоп» на середине шахты и расчехлился напоказ…
Извращенец не уходил. Вика закурила. Хрипло сказала:
— Валим отсюда.
Макс кое-как управился с джинсами, метнулся вверх по склону, поскользнулся, рванулся еще — и от земли лицом к лицу столкнулся.
Белый как полотно, в больничной робе… За ним — груда тел, все белые-белые, ничком и навзничь…
Фонари подсветки заливали мемориал памяти жертвам Холокоста: стена углом, тела, один оставшийся свидетель.
Теряя равновесие, Макс схватился за ограду. «Паучки» на проволоке вонзились в руку. И вдруг, подражая, выпрямился, отвел руку…
Летчик словно вышел из стены гаража. Они уже расположились в «Корвете», открыли пиво, звенел и раскачивался Стив Райх: Different Trains проносились гудками в Нью-Йорк по динамикам справа налево, как вдруг перед ними предстал человек с выбившейся из джинсов рубашкой и ополовиненной бутылкой Black Label, которую держал, обхватив кулаком за горлышко. Он прислонился к притолоке, влажно заблестел исподлобья, поднял большой палец вверх, кивнул, затянулся сигаретой, прижатой фильтром к горлышку, ударил ногою дверь, выпал на ступеньки, повесил голову, закачал ею под музыку: твердые губы пробовали воздух.
Поезда пролетали мимо полустанков, Макс приуныл.
— Правда, классная тачка? — летчик скользнул животом на капот, приложился щекой, глянец затуманился у губ. Дурнота на несколько мгновений опростила породистое лицо.
— Ну, что за шняга, — протянула Вика.
Летчик простонал, отжался и выпрямился.
Надежда, что бедолага проблюется и утихомирится, улетучилась. От беспомощности Макс посмотрел на мыски своих ботинок.
Пилот нырнул к нему вплотную.
— Вот ты — ты — чем занимаешься по жизни? — он ткнул его пальцем в грудь. — На что у тебя стоит?
— Я хочу воскресить мертвых людей.
Пилот закачался еще сильней.
— О! — воскликнул он. — Ты хочешь поднять всех убитых?
