– А дальше? – спросила Катя жадно.
– Нашли наконец. Еле влезли. Мать мне постель устроила. Иконку поставила, свечи зажгла и велела ждать ее.
– И что? Высидели?
– А куда ж я делась? Я тогда молодая была, пожить хотелось. Сейчас, честно признаться, не так хочется. Не то чтобы совсем не хочется, но помирать боязно.
– А мне уж и не боязно, – сказала Катя.
– Тут я тебя не понимаю, честно тебе говорю, не лукавлю, – отрезала Ирина Владимировна. – Высидела, как миленькая. Молиться я сильно не молилась, но на меня в этой пещере сон напал. Я укуталась получше, три кофты натянула и на лапнике заснула. Просыпаюсь – не пойму, где я. Страшно стало, но еще страшней одной в лес выползти. Свечу зажгла, пошла гулять по пещере, а она бездонная, и где-то вода шумит. И кругом там сосульки такие – и сверху и снизу, красота и жуть.
– Сталактиты…
– Они самые.
– А дальше что было?
– Погуляла я, помолилась, как умела, и снова спать легла. Лежу и не понимаю, сплю или не сплю, только слышу – где-то далеко, что ли, вода капает. И чуть снова глаза сомкну, так и забываюсь. Больше уж гулять не ходила, лежала, пока мать за мной не пришла.
– И что, помогло?
– Через два месяца снова рентген сделали – а в легком у меня очаг рассосался, как не было…
– Да ну?
– Врач говорит: чудо. А мать молчит, плачет и крестится.
– Здорово.
– Вот я и говорю, тебе тоже нужно в пещере посидеть.
– Мне не поможет.
– Тьфу! Говорю тебе, сходи!
– Не знаю…
– А я знаю. Нам нужно только пещеру эту отыскать. Я помню примерно, где вход. За перекатом, где Оленушка сохнуть начинает. Еще баба Варвара говорила, что если кто совсем болен, кто помирает, тому нужно не просто три дня и три ночи в пещере молиться, а пройти ее насквозь…
– Как это?
– Найти другой выход. Проползти всю пещеру и выйти наружу. Вот только никто не знает, где он. Говорили старики, другой выход на ту сторону Оки выводит.
– Так далеко?
– Далеко или близко, а жить захочешь, по воде аки посуху пойдешь… Доверься мне. Я зря болтать не стану.
Учительница проговорила это уже не требовательно, а прося, в глазах ее навернулись слезы от воспоминания; она протянула свою пухлую руку Кате и сказала тихо:
– Ты верь мне, выкарабкиваться нужно.
У Кати в груди стало тепло, и она обрадовалась состраданию к себе, давно позабытому; Соломину – при всех его чувствах к ней – не удавалось возбудить ничего, кроме раздражения. В Ирине Владимировне она увидела неутоленное материнское чувство и отозвалась на него. Она обняла учительницу и уткнулась ей в плечо.
– Ничего, девонька, ничего, мы еще дадим прикурить, мы еще пройдемся на каблуках, – растроганно произнесла Ирина Владимировна.
– У меня и туфель-то нету…
– А мы купим. Мы в Москву съездим и купим и туфли, и кофту.
– Мне капри новые нужны, – всхлипнула Катя.
– Что за капри?
– Это брюки короткие, типа бриджей.
– Хорошо, милая, и капри тебе купим. Ты это… Ты Соломина-то приголубь. Больно уж дикий он у тебя. Мужики злыми от баб становятся. От их нехватки. И тебе самой польза для здоровья. В пещеру мы непременно сходим, а вообще жизнь любовью лечат. Другого средства нет. Если б я своего космонавта не баловала, сама долго не протянула бы. Я на тебя смотрю и себя горемычную поминаю, какая была и чего вытерпела. Деток Бог не дал – сначала казалось, что и к лучшему, что поживем в удовольствие, а сейчас тоска заедает, сейчас ребячье сердечко вместо своего должно стучать, а нету такого счастья.
– В пещеру надо было идти, за детей просить.
– Твоя правда. А вот не вспомнила я, грех такой – не вспомнила про пещеру, потому что не слишком-то и хотела, когда могла родить. А когда захотела, так и срок прошел, и все равно не вспомнила. А тебя жалеючи – будто очнулась.
– А чего меня жалеть? – вздрогнула Катя. – Я ведь мерзкая, грязная, ничтожная, меня удавить мало.
– Да что ж ты такое говоришь? Грех какой… В чем себя обвиняешь? Жизнь грязней человека, душа чистая, ты как утром проснешься, так и говори: Господи, душа моя чиста… Я понимаю тебя. Сама я в молодости погулять забыла, все себя соблюдала, да только сейчас сожалею, что вволю не нагулялась. Но перебарщивать тоже не стоит. Коли голышом на пляже разлеживаться, так кругом дети, стыдно. И с таможенником тоже на виду гулять стыдно. Да и не на виду, Катюх, сама подумай… Соломина мне, как дитя, жалко. Неразумный он, даром что большой в размерах. А ты бы с ним помирилась, и от того польза тебе привалила бы. И ничего, ничего, что через силу… Постой, постой, ты меня послушай, – сказала Ирина Владимировна, заметив, что Катя отстранилась, желая что-то возразить сквозь слезы. – Ну и что, пускай, пускай не мил, всему привычка требуется. Стерпится – слюбится, недаром люди поговорку придумали. А ты сначала во вкус войди – вообрази, что любишь больше жизни, начни стараться, приготовь ему что-нибудь вкусненькое, а то живешь на иждивении. Небось никогда и посуду не мыла? И в комнате кавардак, будто кто разграбил. А ты уют постарайся навести, я тебя научу варенья кулинарить, соленьями баловаться. У меня самой в погреб как зайдешь – будто на выставку: пятьдесят банок одних огурцов, а с салатами охотничьими и помидорами в соку – сама никогда не считала. Пусть за зиму Пашка и половины не слопает, однако же не в том дело, а дело в хозяйстве. В самоуважении. Меня Пашка, знаешь, как ценит за Пушкина? На руках разве не носил в молодости, да и сейчас, как вернется с работы, хвать бутылку, а я ему: «Брось, Паш. Давай-ка лучше я тебе почитаю». И он поест, посидит и на диван заваливается. А я и рада: настроение хорошее, что жену послушался, а в нашем бабьем деле настроение – оно же и вдохновение, и я ему с выражением главу-другую и прочту. Эх… «У ночи много звезд прелестных, красавиц много на Москве, но ярче всех подруг небесных луна в воздушной синеве…» Вот и ты выучи что-нибудь, Омара Хаяйма, например, он особенно у мужчин интеллектуальных котируется. Я знала одного, в Железноводске познакомилась, в доме отдыха, на заре, так сказать, юности. Он мне все на аллеях его читал. Как начнет – остановиться не может. Я слушала, слушала, а потом «Евгением» его и покрыла, он только рот открыл. А ты когда последний раз книжку в руки брала? Небось, в школе еще?
Катя, недавно только перечитавшая «Героя нашего времени», который, правда, ей снова, как и в восьмом классе, не понравился, отстранилась от Ирины Владимировны и хотела возразить.
– Ты современная и неграмотная, – не слушая, продолжала учительница, – как вся молодежь. Книги вам не нужны, потому что книги обращены в будущее, а грядущее вам не нужно, вам достаточно Голливуда и пива. Петр Андреич образованный – картины пишет и книги читает, так ты бы постаралась, показала ему, что не лыком шита. Прочитай книжку и заведи с ним разговор на тему. Он тебя на руках носить станет. Верь мне! Мужчина особенно любит, когда женщина хочет быть на него похожа. Я, например, на рыбалку с Павлом хожу и космосом его интересовалась, закон Кеплера знаю, по которому планеты по эллипсам летают, и к Циолковскому в музей мы ездили чуть не каждые выходные, как в церковь… А что ты вместе с Соломиным делаешь? Ходила ты с ним рисовать когда-нибудь? Помогала мастерскую обустроить? Я Пашечке и котлет нажарю, и картошки наварю, и за пивом сбегаю, разве только пылинки с него не сдуваю. Зато он ко мне тоже нежность имеет. И не только на Восьмое марта. А ты для Петра Андреича чистая рана. Мало того что он тебя из грязи вынул и отмыл так, что прямо загляденье, так он еще души в тебе не чает, нянчится и мучается, больно смотреть на него…
