Отец Евмений смутился от того, что позволил себе вольность, и спросил:
– Давно вы стали думать о множественности Вселенной как об основе принципиальной полифонии и об источнике терпимости, то есть воле милосердия к ошибке?
– Какая разница когда? – пожал плечами Турчин. – Тут особенно мудрствовать не приходится. Мысль эта выводится из одного только здравого смысла. А вот уж ему, здравому смыслу, стоит поучиться у Уильяма Годвина. Философ этот жил в восемнадцатом столетии и замечателен не только тем, что первым сформулировал принципы анархизма. Он сочинил немало чуши на экономические темы, но его философская и научная аргументация об образовании даст фору даже революционному Руссо. Для Годвина наука – искусство поиска ошибок в не окончательно верных теориях. Вместо битвы за незыблемую истину следует обратиться к критике утвержденных в реальности систем. В этом цивилизационная суть анархизма. Все незыблемые теории рано или поздно рухнут; как однажды показал Эйнштейн, не предметы притягивают друг друга силой тяжести, а сила тяжести есть следствие кривизны пространства.
– Но не всякая теория может быть столь кардинально пересмотрена, – заметил отец Евмений.
– Святой отец, вы же грамотный человек, в отличие от папы римского вы физику изучали и знаете, что общая теория относительности по точности предсказаний на семь порядков превосходит классическую теорию Ньютона.
– Не может быть!
– Двойка, святой отец, садитесь. Два балла! Даже первокурсник знает, что астрофизикам, которые двадцать лет наблюдали за пульсаром, чтобы измерить величину энергетических потерь, вызванных излучением гравитационных волн, дали Нобелевскую премию. Точность их измерений, подтверждающих общую теорию относительности, – четырнадцать порядков, в то время как вся инженерная цивилизация на нашей планете базируется на классической теории Ньютона, точность которой всего семь порядков, одна десятимиллионная…
– Интересно, очень интересно, – оживился отец Евмений. – Хочу вас спросить… Можно ли, в самом деле, с определенностью утверждать, что наш мир смоделирован, вычислен с помощью некоего мощнейшего суперкомпьютера? Или в нашем мышлении заложены ограничения на этот аспект познания?
– Любопытно формулируете, святой отец, не ожидал от вас такой просвещенности. Я был бы не прочь наняться в горний вычислительный центр, где Господь отлаживает программу, с помощью которой мы чувствуем и дышим, занимаемся любовью и болеем, лечим друг друга и убиваем, рожаем и едим суп. С одной стороны, если бы мы были результатом исполнения машинных инструкций, согласованных с законами физики, то не было бы способа узнать, так ли это. Но, даже изучив законы вычислимости, установленные в нашей Вселенной, мы все равно выйдем за пределы вычисляющей нас системы, ибо существует теорема Геделя о неполноте. Суть ее в том, что не существует одновременно полной и непротиворечивой дедуктивной системы. Все предсказания находятся внутри множества истинных утверждений, а объяснения – чего угодно: существования, боли, любви – превосходят эти истины.
– Разумеется, жизнь всегда больше истины, – кивнул отец Евмений. – Господь больше Вселенной.
– Опять вшивый о бане… Нет в природе объяснений существования Весьегожска, отрицающих существование внешнего, остального мира. В то время как многие здесь живут так, будто цивилизации никогда не было и нет, словно у них какой-то свой личный центр, который вычисляет нас всех здесь поголовно, и отсюда проистекает и обреченность, и самодовольство.
– Уныние – яд, – вздохнул отец Евмений.
– Бросьте свои штучки, не блаженьтесь, вы же взрослый человек. Оглянитесь вокруг… Наблюдая за здешней жизнью, вы скоро поймете ее правила. И чем дольше вы будете их наблюдать, тем меньше вам потребуется усилий для принятия решения в той или иной ситуации. И это называется опытом. Но что вы скажете о цели вот этой жизни? Какое суждение вы вынесете об игроках? Каковы их намерения? Пусть вы найдете ответы на первые два вопроса, но на последний вы не ответите ни за что. Потому что внутри Весьегожска нет никакого способа объяснить, почему одни жители полны решимости выиграть любой ценой, а другие стремятся к тому, чтобы сделать жизнь как можно более интересной. Не говоря уже о том, что такое победа и что такое интерес. Таким образом, даже замкнувшись наглухо в этом проклятом Весьегожске, вы сможете узнать, что местная жизнь здесь изобретена где-то вовне.
– Очень вас понимаю, – сказал отец Евмений. – Ньютон был не только математиком и физиком, но прежде всего теологом и считал, что закон тяготения сочинен Всевышним.
– Вы снова меня не поняли. Как же вам объяснить… Я не имел в виду, что законы Весьегожска сочинены Богом. Самое важное – понимать, что законы эти не имеют сингулярностей, вывертов, то есть эксцентрики, наличие которой свидетельствовало бы как раз в пользу сочиненности этих законов и их эволюции во времени. Я объясняю жизнь при помощи принципиальной сотворенности ее законов и прихожу к выводу, что объяснения эти наилучшие. Представьте, что мы отлично разобрались в законах физики, наконец-то запустили суперколлайдер и решили все вопросы фундаментальной науки. И вдруг выясняется, что согласно этим законам нет верной теории, которая объясняла бы происхождение нашей Вселенной, но есть теория, которая объясняет создание нашей внутри другой, более обширной, но не наблюдаемой нами вселенной. И это становится доказательством того, что мы с вами – все человечество – суть вычисленные функции, результат калькуляций.
– Господи, помилуй, спаси и сохрани, – перекрестился шутливо отец Евмений. – Чего только не навыдумывают эти нехристи.
– Сами вы нехристь. Скажите-ка мне лучше, как ваша церковь относится к проблеме счастья? Должен быть счастлив человек или не должен?
– Счастье требует работы, – смиренно вздохнул отец Евмений. – А несчастье всегда само придет и кушать не попросит.
– Мудрено выражаетесь, святой отец, – сказал Турчин, подливая ему кагору. – Я же считаю, что религия, как и всякая утопия, эксплуатирует жажду счастья. Это кроме того, что я ненавистник любой утопии, ибо считаю, что не существует тотально исправной системы. И потом, каким образом можно работать на Бога? Нельзя обучиться решению задач, решая их не для себя, а для постороннего. Счастье – это поиск ошибки и ее исправление. Это касается исправления и теории мира, и теории самого себя. Успех в этом деле и называется счастьем.
– Так это же совпадает с православным миропониманием! – воскликнул отец Евмений и поправил очки. – Не исправляя и не исправляясь, невозможно достичь царства небесного.
– Рано радуетесь. Нет никакого способа вычислить точку приложения усилия по исправлению. Нет общего пути, в то время как любая конфессия постулирует прежде всего всеобщность.
– «Любая непротиворечивая математическая теория содержит в себе сознающего ее наблюдателя и потому существует в действительности…», – пробормотал отец Евмений. – «Любая структура существует, а не только та, с помощью которой живо наше представление о вселенной…». Как непросто вы выражаетесь, но, кажется, я все-таки понимаю вас. И по логике разум должен противиться чему-то в ваших рассуждениях или душа восставать против них. Но на деле я испытываю к ним сочувствие…
