– Я не знаю, Яша, чего ты от него хочешь, – сказал Дубровин. – Он славный малый и рисует хорошие картины. Художник – такой же человек. Если следовать твоей логике, то придется всю богему извести. А ведь эта безвестная культура – чернозем цивилизации. Без работы этих художников, без их, можно сказать, подвига – ибо кто согласится за корку хлеба без какой-либо гарантии на успех беспрестанно находиться под пятой призвания, подвергаться нервозной зависти, быть мученически недовольным собой и страдать от неверия в свое дело, – без них не было бы Леонардо, Микеланджело, Бродского, Мандельштама…
– Достаточно! Что ты городишь? Какой из него Микеланджело? Какой Мандельштам? Он и акварельку-то складно намалевать не способен. Ему уж поздно учиться, о Боге пора думать, а то, чем он занимается, – поисками каких-то особенных пейзажей, неких ликов Софии, – все это мистицизм и белиберда. Пейзаж нынче, с развитием фотографии, вообще не имеет смысла. Да он дурит и себя, и вас… Шварцвальд! Швейцария! А вы все уши развесили… Шварцвальд-то к тому же в Германии. Но главное – он вводит в заблуждение народ, который, вместо того чтобы прихлопнуть его, как муху, напротив, любуется ее изумрудной спинкой. Я слышал сегодня в магазине, как продавщицы судачили о нем; можно подумать, Сезанн у нас поселился. К тому же его краля своим поведением родит в народе жалость к нему. Шляется по всему городу, а про него шепчут: святой!
– Яков, я тебя попрошу! – Дубровин стукнул по краю стола ладонью. – Прекрати злословить…
Отец Евмений закивал, но не отрываясь смотрел Турчину в лицо, словно читал по губам.
– Вот и вы его, Владимир Семенович, жалеете… Поймите, я не злорадствую. Я холоден как лед. Чем скорей такой тип – шлак времени – сгинет, тем чище станет наша многострадальная земля. Он как консервная банка в лесу – скоро ее ржа съест, а пока обрезаться можно. Немудрено, что ему сочувствуют: он и рубаха-парень, и денег одолжить не откажет, он озабочен начинаниями, привлекает средства в благотворительный фонд… Но я не считаю, что мы ему чем-то обязаны, наверняка он не забывает стричь купоны со своей сестрицы при каждом переводе. Он же привык комиссионерствовать, у него это в крови, как у прирожденного посредника.
– Замолчи! Замолчи! – замахал Дубровин руками и почему-то оглянулся на дверь. – Как смеешь говорить так зло о человеке, каков бы он ни был? Не пойман – не вор. Да и если б был с его стороны какой-то тайный умысел, не наше дело лезть в семейные отношения…
– Что ж, и овцы целы, и волки сыты, – хладнокровно произнес Турчин. – Как прочен пьедестал нашего швейцара и швейцарца! Он прекрасный симулянт, актерский тип, слывет за бессребреника, страдальца-художника. Между тем он и не догадывается, что есть настоящее искусство, что есть милосердие и честная жизнь. Только все восклицает: «Надо спасать провинцию! Необходимо оживить прекрасные пустоши! Пейзаж есть национальное достояние! Нужно построить посреди этой красоты светлый город, населить его прекрасными людьми!» А где найти прекрасных людей? Можно подумать, этот деятель уже успел потрудиться на благо человечества достаточно, чтобы теперь внедрять свой опыт в пустырь провинции. Он, видите ли, следует заветам Руссо, Толстого… Но сколько презрения в его суждениях о вещах, ради понимания которых он за всю жизнь не напряг ни одной извилины! Бродский, видите ли, для него – политическая функция Нобелевского комитета. Цветаева просто истеричка. Тернер, понимаете ли, намеренно использовал туман в своих картинах, чтобы покрыть недостатки в изобразительности многозначностью образа. И вы слушаете Соломина, вы им умиляетесь, хотя он и ластика тернеровского не стоит. Он создал вокруг себя карманный личный мирок со своими удобными ценностями, пренебрегает авторитетами только ради сокрытия собственного убожества, ради утоления умственного хамства, которое позволяет ему мнить о себе много значительного, позволяет ложиться спать без тени сомнения, смирения и скромности, а наутро бежать на реку и снова малевать берега, облака и реку, стоя в какой-то особенной, одному ему понятной точке, считая, что мир погибнет без этой его мазни.
– Я не понимаю тебя, Яша, ты придираешься к нему, – сказал Дубровин, вытянув губами полрюмки и глядя теперь на Турчина увлаженными под очками глазами. – У него бессонница! Откуда ты взял, что он такой троглодит? Художнику полагается иметь свое мнение обо всем, иметь свое личное видение мира. Без этого невозможно, и тот риск, что он берет на себя, вынося суждение о разных вещах, должен оправдывать его и вызывать уважение. Мне лично он не кажется зловредным. Мне вообще никто зловредным не кажется. Каждый человек несчастен по-своему и заслуживает жалости…
– Достаточно! – перебил молодой доктор. – С твоей философией можно сразу идти на кладбище, копать себе могилу и жить в ней, как в землянке, отринув будущее. Ты говоришь: ему полагается иметь свое собственное мнение. А когда он утверждает, что Шекспир его интересует более, чем кто-либо из его близких, из людей вообще, мне хочется перерезать ему горло. Что хорошего он привнес в этот мир? Он даже дом свой достроить не может – пятый год ковыряется, и это показатель того, как он относится ко всему; баба его в загуле, художество – греза, мечта… Все благие намерения ведут его в отхожее место. Зато когда речь заходит о том, чтобы сгонять в Москву за денежкой, – он тут как тут, первый помощник. Нет, Владимир Семеныч, как его ни выгораживай, ты только вредишь ему. Вместо того чтобы назвать его картинки мазней и прямо объяснить несбыточность его художественных устремлений, ты потакаешь его упорству, разглагольствуешь с ним о живописи, вы читаете друг другу стихи… Вместо того чтобы внушить ему, что он должен прогнать свою сожительницу, ты входишь в подробности его пустых страданий, разделяешь с ним чувственную ахинею, о которой он тебе здесь повествует часами: «Люблю! Хочу!» Могу себе представить, как это гадко. У меня с юности привычка: когда знакомлюсь с человеком, я пробую представить, какое выражение на его лице могло бы быть во время занятия любовью. И если у меня это получается, значит, передо мной прямой и честный человек, отношения с которым у меня будут превосходные. А если нет, то с этим человеком у меня никогда не возникнет контакта. Глядя на Соломина, я без смеха не могу представить его за рулем автомобиля, не то что на бабе…
Отец Евмений осуждающе крякнул, а Дубровин снял очки и принялся ожесточенно тереть их салфеткой. Обезоруженные его глаза смотрели слеповато.
– А вот если бы вы, святой отец, вместо снисхождения потребовали от него, хоть на исповеди, обеззаразить, дезинфицировать нашу местность… Нам еще этого здесь не хватало – наркомании и разврата…
– Да что такое ты говоришь? – закричал Дубровин. – Эта девушка давно бросила употреблять отраву. Как ты смеешь!..
– Бросьте, Владимир Семенович, вы же медик, мы с вами понимаем, что наркоманы бывшими не бывают. Мне один такой пользователь, знаете, как описывал действие героина? Он сказал: «Представь, что твой давно умерший горячо любимый отец крепко прижимает тебя к себе, к самому сердцу…». Помяните мое слово – она сорвется, если уже не сорвалась, и приведет в наш благословенный край чуму. Хорошо, здешние наркоманы уже вымерли все, но теперь с ней новая волна хлынет. И пока не поздно, требуется компанию эту, маляра и ведьму, обезвредить.
