В то же утро, когда предрассветный туман ещё не рассеялся, Альберт отвел нас на Старую гать. Там бок о бок со старушкой Зоуи я стал учиться работать в поле. Мы были впряжены вместе. Хомут болтался у меня на плечах и начал натирать, как только мы приступили к работе, ноги увязали в земле. Альберт не переставая кричал и щёлкал кнутом каждый раз, когда я останавливался, отклонялся в сторону или недостаточно старался (он всегда чувствовал, когда я стараюсь, а когда нет). Таким я его ещё не видел. Это был не добрый, милый Альберт, нашёптывавший мне ласковые слова. Нет, этот Альберт стальным голосом отдавал команды, и его нельзя было ослушаться. Зоуи подалась вперёд и тянула молча, опустив голову и твёрдо упираясь ногами. Ради неё, и ради самого себя, и ради Альберта тоже, я налёг на хомут и стал тащить изо всех сил. За эту неделю я научился самому основному, что нужно знать рабочей лошади. К концу дня всё тело у меня болело, но наутро, после крепкого сна, я снова был бодр, свеж и готов к работе.
С каждым днём у меня получалось всё лучше, и вскоре мы с Зоуи пахали почти на равных. Альберт всё реже щёлкал кнутом и снова стал говорить со мной ласково. К концу недели стало ясно, что я снова заслужил его расположение. Однажды после обеда, когда мы закончили пахать Старую гать, он отстегнул постромки, обнял нас за шеи и сказал:
– Ну вот, теперь всё в порядке. Вы не зря старались. Я не хотел вам говорить заранее, чтобы зря не тревожить, но сегодня отец и Истон наблюдали за нами. – Он почесал нас за ушами и погладил по мордам. – Отец выиграл пари. А за завтраком он мне говорил, что, если мы сегодня допашем поле, он тебя простит и разрешит остаться. Так что ты, Джоуи, сам себя спас. Ты молодец, я так рад за тебя, что готов расцеловать. Только я не буду этого делать – вдруг они ещё смотрят за нами. Но теперь отец тебя не продаст. Я в этом уверен. Он человек слова... по крайней мере, когда трезвый.
Несколько месяцев спустя, когда мы скосили сено на Большом лугу и возвращались домой по усыпанной листьями дорожке, Альберт впервые заговорил о войне.
Он внезапно перестал насвистывать, оборвав мелодию на середине, и сказал:
– Мать говорит, что будет война. Не знаю, из-за чего – вроде убили какого-то герцога. Честно говоря, я не понимаю, что в этом такого особенного, но мать говорит: войны не миновать. И всё же нас с вами она не коснётся. У нас-то будет всё по-прежнему. Мне всего пятнадцать, и мать говорит, меня не заберут. Но знаешь, Джоуи, если в самом деле будет война, я бы хотел, чтобы меня взяли. Я бы стал отличным солдатом. Только представь меня в форме! И маршировать под барабанный бой – это же здорово. Ты меня понимаешь, Джоуи? Кстати, из тебя вышел бы отличный боевой конь. Если ты проявишь столько же упорства на войне, сколько в поле – а я в этом не сомневаюсь, – мы с тобой вернёмся героями. Честное слово, Джоуи, если мы с тобой пойдём на войну, немцам крышка!
Однажды жарким летним вечером, после пыльного и душного дня в поле, я жевал распаренные отруби и овёс, а Альберт вытирал меня пучком соломы и говорил о том, сколько отличной соломы мы заготовили на зиму и как хорошо будет пшеничной соломой крыть крышу, и тут я услышал тяжёлые шаги его отца. Он шёл к нам через двор и орал во всё горло:
– Эй, мать! Иди сюда! – Голос был трезвый и решительный. Я понял, что сейчас он меня совсем не боится. – Началась война! Я только что из деревни – там сказали: объявлена война. К ним сегодня днём приезжал почтальон и рассказал подробности. Эти черти вошли в Бельгию. Теперь уж никаких сомнений. Вчера в одиннадцать часов мы объявили немцам войну. Мы им покажем. Так покажем, что больше никогда на чужую землю не сунутся. Отделаем их за пару месяцев. Они думают, что если английский лев спит, так его можно не бояться. Но мы их проучим. Так проучим, что надолго запомнят.
Альберт замер и уронил пучок соломы на землю. Мы вместе отступили к конюшне. Мать Альберта стояла на крыльце. Она закрыла рот рукой и сказала едва слышно:
– Господи! О Господи!
ГЛАВА 3
В то последнее лето на ферме Альберт постепенно – так постепенно, что я толком этого и не заметил, – стал ездить на мне верхом. Он объезжал ферму и следил за овцами. Старушка Зоуи медленно трусила позади, и я то и дело останавливался, чтобы проверить, не отстала ли она. Не помню, когда он впервые надел на меня седло, знаю только, что, когда была объявлена война, мы с Альбертом каждое утро ездили на пастбище к овцам и каждый вечер тоже, когда Альберт заканчивал другие дела на ферме. Я уже знал все тропинки, все дубы, все ворота, которые с громким клацаньем закрывались за нами. Я весело переходил вброд ручей у Чистой рощи, так что брызги летели во все стороны, и скакал через Мшистый овражек. Альберт никогда не натягивал поводья, так что удила мне совсем не мешали; он просто сжимал колени и иногда слегка бил пяткой в бок, и я сразу догадывался, что ему нужно. Честно говоря, я думаю, он мог бы отлично ездить на мне и без этого, так хорошо мы понимали друг друга. Он часто разговаривал со мной, а иногда пел или что-нибудь насвистывал себе под нос, и почему-то это придавало мне уверенности.
Потом началась война, но на ферме пока всё было по-прежнему. Нужно было запасать на зиму сено, и мы с Зоуи каждое утро трудились в полях. К нашему счастью, лошадьми теперь занимался один Альберт, а его отец ухаживал за свиньями и быками, выгонял овец, чинил изгороди и прокапывал канавы вокруг фермы, так что мы почти его не видели. И всё же, несмотря на обычный распорядок, война постепенно стала чувствоваться и на нашей ферме. Люди чаще раздражались и сердились друг на друга, и меня мучили дурные предчувствия. Во дворе то и дело возникали долгие и громкие ссоры – иногда между Альбертом и отцом, но чаще, как это ни странно, между Альбертом и матерью.
– Он не виноват, Альберт, – сказала мать однажды утром перед конюшней, сердито посмотрев на своего сына. – Он ведь всё это ради тебя делал. Когда десять лет назад лорд Дентон предложил ему купить ферму, отец согласился и взял кредит, всё для того, чтобы, когда ты вырастешь, у тебя была своя ферма. Он очень беспокоится из-за этого кредита, потому и пьёт. Так что не надо на него злиться из-за того, что он иногда бывает пьяный. Он уже не такой крепкий, как был когда-то, и не может управляться на ферме, как раньше. Конечно, дети не замечают, старый у них отец или молодой, но ты сам подумай – ему ведь уже за пятьдесят. А тут ещё эта война. Он очень переживает, Альберт. Боится, что цены сильно упадут, да к тому же наверняка считает, что должен был бы отправиться на войну во Францию, только его уже не возьмут из-за возраста. Постарайся его понять, Альберт. Он это заслужил, поверь.
– Но ты же не пьёшь, мама, – горько возразил Альберт. – А ведь тебе тоже есть из-за чего переживать. Да даже если бы и пила, то не стала бы меня постоянно ругать. Я работаю на ферме изо всех сил, справляюсь как могу, а он всё время недоволен: это не так, то не эдак. Злится каждый раз, когда я вечером езжу на Джоуи. Не хочет даже, чтобы я звонил в колокола, а это всего раз в неделю. Так ведь нельзя, мама!
– Я знаю, Альберт, – мягко сказала его мать и взяла его за руку. – Но постарайся думать о том, как много он сделал для нас. Он хороший человек, правда. И он не всегда был таким сердитым и раздражённым. Ты ведь помнишь, да?
