Со временем меня тоже стали посылать на передовую, где свистели пули и рвались снаряды – туда, где был ад и безумие, чего я надеялся больше никогда не увидеть.
Совершенно выздоровев от столбняка, я стал гордостью майора Мартина и всего госпиталя. В паре, отправлявшейся с санитарной телегой туда, где шли бои, я всегда шёл коренным. И теперь со мной был Альберт, а потому пушки меня почти совсем не пугали. Он, как и Топторн когда-то, понимал, что мне нужно чувствовать, что он рядом. Мне нужно его постоянное внимание и поддержка. Его ровный голос, песни, посвистывание помогали мне сохранять спокойствие даже на поле битвы.
Всю дорогу туда и обратно Альберт ни на минуту не умолкал. Иногда он говорил о войне.
– Дэвид считает, что с немцами покончено, – сказал он однажды ясным летним днём, когда мы везли в госпиталь серую кобылу-водовоза, а мимо нас шли на фронт полки пехоты и кавалерии. – Я слышал, там дальше был большой бой и наших здорово отделали, но Дэвид говорит, фрицы на последнем издыхании. Так что, если янки наконец наберутся храбрости да мы будем держаться не хуже, чем раньше, война кончится ещё до Рождества. Ох, Джоуи, как бы мне хотелось в это верить. И раз Дэвид так говорит, можно надеяться. Он почти никогда не ошибается. Его все за это уважают.
А иногда Альберт говорил о доме и своей девушке.
– Её зовут Мейси Коблдик. Она работает на молочной ферме в Ансти. А ещё печёт хлеб. Ох, Джоуи, ты никогда не пробовал такого хлеба! Даже мама говорит, что её булочки – самые вкусные во всём приходе. Отец говорит, такой девушки я не заслуживаю. Но это он шутит. Специально так говорит, чтобы сделать мне приятно. А какие у неё глаза! Синие, будто васильки, а волосы – золотые, как спелая рожь. И кожа пахнет жимолостью – ну, конечно, не тогда, когда она только что вышла из коровника. Тут уж я стараюсь слишком близко к ней не подходить. Я ей всё про тебя рассказал, Джоуи. И она одна – единственная! – поддержала меня, когда я объявил, что пойду на войну за тобой. Она-то, конечно, не хотела, чтобы я уезжал – ты не подумай! Плакала в три ручья на станции. А это значит, она меня немножко любит, верно? Ну, чего молчишь? Сказал бы что-нибудь. Одно меня в тебе смущает, Джоуи: слушать ты умеешь, а вот выражать свои мысли – ну никак. Никогда не знаешь, что там у тебя в голове происходит. Только хлопаешь глазами да поводишь ушами с востока на запад, с севера на юг. До чего же обидно, что ты не умеешь говорить, Джоуи!
Однажды вечером нам сообщили, что Дэвид – друг Альберта – погиб, вместе с двумя конями, впряжёнными в санитарную тележку.
– Говорят, случайный снаряд, – сказал Альберт, когда принёс мне свежей соломы. – Вот так: один снаряд – и человека нет. Как же я буду без него тосковать, Джоуи! И ты тоже, верно? – Он сел на ворох соломы в углу. – Знаешь, кем Дэвид был до войны? Он жил в Лондоне, торговал фруктами в Ковент-Гарден. Он тобой восхищался, Джоуи. Не раз мне говорил, какой ты необыкновенный. И он всегда поддерживал меня, Джоуи. Был как брат. Ему было всего двадцать лет. Казалось бы, вся жизнь впереди. И вот один снаряд всё уничтожил. А ведь он мне частенько говорил так: «По крайней мере, если я умру, никто не будет обо мне плакать. Жалко только мой лоток с фруктами, да ведь его в могилу не возьмёшь». Он гордился своей работой. Показывал мне фотографию: стоит рядом со своей раскрашенной фруктовой тележкой и улыбка от уха до уха. – Альберт поглядел на меня и вытер слёзы. – Мы теперь остались с тобой одни, Джоуи, – проговорил он, стиснув зубы, – и я тебе обещаю: мы вернёмся домой – оба. Я снова буду звонить в колокола в нашей церкви, есть булочки и плюшки, испечённые Мейси, и водить тебя гулять к реке. Дэвид всегда говорил, что он не сомневается: я не погибну. И я докажу, что он прав.
И вот война в самом деле окончилась – внезапно и, как ни странно, неожиданно для всех. Не было ни эйфории, ни ликования, только облегчение оттого, что всё, боёв больше не будет. Холодным ноябрьским утром Альберт покинул группу солдат, обсуждавших радостную новость, и подошёл ко мне.
– Через пять минут всё закончится, – сказал он. – Немцам надоела эта война, так же как и нам. Никто больше не хочет воевать. В одиннадцать часов ровно прекратятся последние перестрелки. Жаль только, что Дэвид до этого не дожил.
С тех пор как умер Дэвид, Альберт сильно изменился. Не смеялся, не пел, не насвистывал, ни разу не пошутил и, даже оставаясь со мной наедине, часто умолкал и долго не говорил ни слова. Я пытался утешить Альберта: клал голову ему на плечо, тихонько ржал, но всё было бесполезно. Его глаза потухли и не загорелись, даже когда объявили конец войны. Часы на башне пробили одиннадцать, и люди во дворе похлопали друг друга по плечам, пожали руки и разошлись по конюшням.
Мне победа должна была принести новые переживания, хотя сперва мало что изменилось. Работа в госпитале шла своим чередом, и поток больных и раненых лошадей не только не иссяк, но даже усилился. От ворот мы глядели на бесконечные колонны солдат, проходивших маршем к железнодорожным станциям, глядели, как танки, пушки и фургоны с оружием покидают фронт. Но мы сами оставались на месте. Как и многие другие, Альберт уже устал ждать. Как и все, он мечтал только об одном: поскорее вернуться домой.
Однако каждое утро по-прежнему начиналось с построения во дворе, а затем майор Мартин неизменно осматривал конюшни. Но однажды серым дождливым утром, когда камни мощёного двора черно блестели в тусклом свете, майор Мартин не пошёл к лошадям. Он не приказал ветеринарам и сержанту Грому встать по стойке «смирно», а просто объявил, что принято решение об их переводе. Закончил свою недлинную речь он так:
– В шесть часов вечера в субботу мы будем на вокзале Виктория, если всё пойдёт нормально. Так что, скорее всего, к Рождеству вы все будете дома.
– Разрешите обратиться? – сказал вдруг сержант Гром.
– Разрешаю.
– А как же лошади, сэр? Я думаю, все наши ребята хотят знать, что будет с лошадьми?
Они вернутся на том же корабле, что и мы? Или на другом?
Майор Мартин переступил с ноги на ногу и опустил глаза. Затем заговорил тихо, словно не хотел, чтобы его все слышали:
– Нет, сержант. Лошади не вернутся.
По двору пробежал недовольный шёпот.
– Как это, сэр? – спросил сержант Гром. – Вы хотите сказать, что их доставят позже?
– Я сказал именно то, что хотел сказать, – ответил майор Мартин, нервно постукивая себя по ноге стеком. – Лошади не вернутся. Они остаются во Франции.
– Здесь? – удивился сержант. – Но как же так, сэр? Кто о них будет заботиться? Некоторым требуется круглосуточный уход.
Майор кивнул, по-прежнему глядя себе под ноги.
– Вам не понравится то, что я скажу, но ничего не поделаешь. Принято решение продать здесь, во Франции, большую часть лошадей, принадлежащих армии. Все лошади у нас в госпитале – больные или переболевшие. Считается, что их невыгодно везти назад. Нам велено организовать аукцион. Он пройдёт у нас во дворе завтра с утра. Во всех окрестных деревнях уже развешаны объявления. Так что наши лошади будут распроданы.
