– Не говори так. Ты ведь знаешь, отцу нелегко пришлось, – сказала мать. Но в её голосе чувствовалась неуверенность.
Альберт был с меня ростом. Он говорил со мной так ласково, что я совсем успокоился и без всякого страха ждал, когда он подойдёт. Я вздрогнул, когда он меня коснулся, но тут же почувствовал: он не сделает мне ничего плохого. Он стал гладить мне спину, потом шею и не замолкал ни на минуту. Он сказал, что я вырасту и стану самым умным конем на всём белом свете и мы вместе будем ходить на охоту. Альберт досуха вытер меня курткой и смочил солёной водой ссадины на морде. Потом принёс сена и ведро чистой холодной воды. И всё время разговаривал со мной.
Когда Альберт собрался уходить, мне захотелось поблагодарить его. Я заржал, и он как будто меня понял: широко улыбнулся и погладил меня по носу.
– Мы с тобой подружимся, – сказал он. – Я назову тебя Джоуи, потому что Джоуи рифмуется с Зоуи, и ещё потому, что тебе, кажется, подходит это имя. Спи спокойно, я приду утром. И ни о чём не волнуйся, я обещаю заботиться о тебе. Сладких снов, Джоуи.
– Ты зачем с ним разговариваешь? – донёсся уже снаружи голос его матери. – Он всё равно не понимает. Лошади – глупые. Глупые и упрямые, так говорит твой отец, а он всю жизнь возится с лошадьми.
– Ну и что? Он их совсем не понимает, – возразил Альберт. – Мне даже кажется, он их боится.
Я подошел к двери и поглядел, как Альберт и его мать шагают в темноте к дому. Я понял, что нашёл настоящего верного друга – такого, которого можно встретить только раз в жизни. Зоуи высунула морду из своего денника, попыталась коснуться меня носом, но не смогла.
ГЛАВА 2
Длинные суровые зимы сменялись тёплым летом, и мы с Альбертом были неразлучны. У мальчишки и молодого жеребёнка немало общего, и не только нескладная наивность.
Всё время, свободное от уроков и работы на ферме, Альберт проводил со мной. Мы вместе отправлялись за холмы на болотистую равнину у реки Торридж, и там – на единственном ровном участке в округе – он меня тренировал. Сначала пускал меня шагом, потом рысью, заставлял делать повороты. На обратном пути он разрешал идти как мне вздумается, и я научился подходить на его свист – не из страха или покорности, а просто потому, что всегда был рад подбежать к нему. Этот свист, похожий на крик совы, я не забуду никогда, и только на него я готов бежать, что бы ни случилось.
Когда же Альберт был занят, я оставался один. Старушка Зоуи целыми днями трудилась в поле: пахала и боронила землю. Летом было ещё терпимо. Потому что я видел её и мог позвать, если станет совсем грустно, – Зоуи всегда отзывалась. Но зимние дни в тёмной конюшне взаперти были невыносимы. Я только и ждал, когда придёт Альберт.
Он сдержал своё обещание: заботился обо мне и как мог защищал от отца, который оказался не так страшен, как я думал вначале. Он старался меня не замечать, а если и поглядывал на меня, то только издали. Иногда он даже пытался ласково заговорить со мной, но я всё равно ему не доверял: слишком врезалась в память наша первая встреча. Я не подпускал его близко и, если он появлялся в поле, убегал подальше и становился так, чтобы Зоуи была между нами. Но по вторникам он всегда возвращался пьяным, и Альберт под любым предлогом приходил ко мне на конюшню, чтобы защитить меня, если потребуется.
Однажды осенью, на третий год моей жизни на ферме, Альберт как обычно отправился в деревенскую церковь звонить в колокола. И поскольку это был вторник, он на всякий случай оставил меня в одном деннике с Зоуи.
– Так будет надёжнее. Отец побоится тебя тронуть при Зоуи, – объяснил он, а потом облокотился на дверь денника и стал рассказывать о трудностях звонарного дела.
Ему доверили второй большой колокол, потому что увидели: у него хватит сил, чтобы с ним справиться. Ещё бы! Он скоро станет самым крепким парнем в деревне. Альберт гордился своей работой на колокольне. А мы с Зоуи, стоя бок о бок в конюшне, когда начинали сгущаться сумерки, слушали, как плывёт над полями чистый звон шести колоколов, и думали о том, что ему есть чем гордиться. Это самая благородная музыка на свете, ведь она предназначена для всех.
Должно быть, я задремал и не заметил, как он подошёл. Но внезапно я увидел свет фонаря и услышал лязг засова. Сперва я подумал, что Альберт вернулся, но колокола продолжали звонить. А резкий голос отца Альберта, какой у него бывал по вторникам после ярмарки, окончательно убедил меня, что это не мой юный друг.
Он повесил фонарь на крюк над дверью и пошёл ко мне пошатываясь. В руке у него был кнут.
– Ну что, аристократ, – сказал он, и в голосе его слышалась нескрываемая угроза, – я тут поспорил с приятелями, что научу тебя пахать. Эти в «Джордже» – Истон и другие – думают, я с тобой не совладаю. Но я им докажу. До сих пор ты как сыр в масле катался, но хватит с тебя: будешь работать, как полагается. Сейчас подберу на тебя хомут, а завтра начнём пахать. Сам решай: по-хорошему или по-плохому. Будешь артачиться, в кровь выпорю.
Зоуи хорошо знала своего хозяина и предупредила меня коротким ржанием. Впрочем, это было не нужно: я и так всё понял, когда увидел вскинутый кнут. Сердце у меня заколотилось как бешеное. Я до смерти перепугался, сообразил, что бежать некуда, и тогда развернулся и что было сил ударил его копытом. Он закричал, рухнул на пол и пополз из конюшни, волоча ногу и осыпая меня проклятиями.
На следующее утро Альберт пришел в конюшню вместе с сильно хромающим отцом. У каждого в руках был хомут. Я заметил, что Альберт плакал – на побледневших щеках виднелись разводы. Они остановились перед денником, и я с удовольствием отметил, что мой Альберт уже выше отца, лицо которого покрыто морщинами и перекошено от боли.
– Благодари мать, – сказал отец Альберту. – Я бы его ещё вчера пристрелил, если б она не отговорила. Этот дьявол меня чуть не убил. Так что слушай внимательно: если через неделю он не будет пахать как по струнке, я его продам – и точка. Говоришь, можешь с ним справиться – давай. Всё в твоих руках. Но знай: это твой последний шанс. Меня-то он к себе не подпускает, мерзавец. И мне от сумасшедшего коня никакого толку. Если ты за неделю не приручишь его и не научишь пахать, попрощаешься с ним, понял? Сколько можно держать дармоеда? Плевать мне, каких он кровей, будет пахать, как все. И заруби себе на носу: если я проиграю пари, я продам этого коня.
С этими словами он бросил хомут на пол, повернулся и пошёл от денника.
– Отец, – твердо сказал Альберт, – я научу Джоуи пахать – честное слово! Только обещай, что ты больше никогда на него руку не поднимешь. С ним так нельзя, поверь мне. Я знаю его как родного брата.
– Научи его пахать, остальное меня не волнует. Мне всё равно, как ты это сделаешь. Но я к твоему дьяволу близко не подойду. Только если пристрелю сперва.
Альберт вошёл в мой денник, но не заговорил со мной ласково, не стал меня утешать, а строго посмотрел мне в глаза и сказал:
– Это было очень глупо, Джоуи. Никогда больше так не делай. Если не хочешь погибнуть, никогда не лягай людей. Понял? Отец не шутит. Он действительно собирался тебя пристрелить, и только мама его остановила. Это она тебя спасла. Меня он не слушает, никогда не слушал и никогда не будет слушать. Так что запомни, Джоуи: больше так не делай. Ну ладно, Джоуи, – продолжал он уже мягче, – у нас с тобой одна неделя. И тебе придётся научиться пахать. Я знаю, что в тебе течет хорошая кровь и для тебя тащить плуг оскорбительно, но ничего не поделаешь. Мы с Зоуи тебя научим. Тебе будет очень трудно – особенно трудно, потому что ты слишком изящно сложен и ещё не до конца оформился. И к концу недели ты наверняка будешь относиться ко мне гораздо хуже. Но тут дело нешуточное. Раз отец решил, он так и сделает. Никогда не отступит. Он в самом деле продаст тебя или пристрелит, если проиграет пари.
