И действительно утром, когда артиллеристы давали нам зерно, Топторн поднялся. Он низко свешивал голову и шёл как в дыму, но шёл. Я знал: ему бы только немного отдохнуть, и он придёт в себя.
Однако в тот же день, когда ветеринар нас осматривал, он долго глядел на Топторна, слушал его сердце, а потом сказал офицеру в очках, которого недолюбливали и люди, и лошади:
– Сильный конь... И хороших кровей, слишком хороших. Это его и загубит, герр майор. Он не создан для того, чтобы таскать тяжести. Я бы его признал непригодным, но, насколько я понимаю, вам некем его заменить. Так что пусть трудится, но я прошу вас – поберегите его, герр майор. Не гоните эту упряжку, иначе останетесь вообще без лошадей, и тогда кто будет таскать ваши орудия?
– Извините, герр доктор, – ледяным тоном ответил майор, – но он будет работать так же, как остальные. Я не имею права давать поблажки. Если вы говорите, что он годен, значит, годен и будет делать, что положено.
– Хорошо, он годен, – нехотя проговорил ветеринар, – но я вас ещё раз предупреждаю: поберегите коней, герр майор.
– Я делаю, что могу, – бросил майор и ушёл.
Он действительно делал, что мог. И не его вина, что мы умирали один за другим из-за холода, недоедания и усталости.
ГЛАВА 13
Ослабленный после болезни, с хриплым кашлем, Топторн дотянул до весны. Мы оба дотянули до весны. И наконец у нас под ногами снова была твёрдая почва, на полях показалась травка, мы стали нормально есть, наши шкуры, потускневшие за зиму, заблестели. Солдаты тоже повеселели. Их серая форма с красными лампасами казалась чище, сами они начали чаще бриться, и опять – как бывало каждую весну – завели разговоры о том, что война вот-вот кончится и они вернутся домой, к родным. Да-да, ещё один бой, и всё – впереди мирная жизнь. В их сердцах поселилась надежда, и они стали добрее по отношению к нам. Всё чаще сияло солнце, паёк улучшился, и все мы в нашей упряжке увереннее глядели вперёд. Болячки на ногах зажили, спать мы ложились сытые – наевшись молодой травы и овса.
Гафлингеры задорно всхрапывали позади и даже заставили нас с Топторном перейти на галоп – чего мы не могли сделать всю зиму, сколько нас ни подгоняли. Мы окрепли, воспряли духом. Солдаты пели и насвистывали, когда мы, охваченные непонятной радостью, бежали по неровным дорогам, тянули орудия к новому месту боя.
Бои в то лето как-то утихли. Были только редкие перестрелки – из винтовок и пушек, словно две армии устало бранились через забор, но в драку лезть не собирались. Мы слышали, что вдали идёт наступление, но нас туда не посылали, и лето прошло довольно тихо. Мы лениво жевали траву и золотые лютики на лугах, и впервые с тех пор, как попали на войну, отъелись и даже потолстели. Возможно, поэтому нас с Топторном и выбрали для доставки боеприпасов от железнодорожной станции до линии фронта. Так мы оказались под началом старика-солдата, который поддерживал нас всю зиму.
Солдаты звали его Чокнутый Фридрих. Они считали его безумным, потому что он постоянно разговаривал сам с собой или посмеивался – неизвестно отчего. Чокнутому Фридриху поручали дела, за которые никто не хотел браться. Они знали, что старик безотказный.
Тащить телегу с боеприпасами на жаре, в пыли, было нелегко. Мы быстро растеряли весь лишний вес и опять стали сдавать. Телегу каждый раз нагружали до отказа. Фридрих просил их класть поменьше груза, но солдаты на железнодорожной станции только смеялись над ним и продолжали укладывать снаряды. На подъёмах по пути к линии фронта Фридрих всегда слезал с телеги и шёл рядом, не подгоняя нас, позволяя идти медленно. Он понимал, что нам очень тяжело. Мы часто останавливались, чтобы попить воды из ручья и отдохнуть. А ещё Фридрих следил, чтобы нам давали больше корма, чем другим лошадям.
Мы с Топторном теперь с радостью просыпались и ждали, когда придёт Фридрих, впряжёт нас в телегу и поведёт прочь от шума и суеты лагеря. Вскоре мы узнали, что Фридрих никакой не сумасшедший. Просто всё в этом добром, ласковом старике восставало против безумия войны. Однажды, когда мы трусили к станции, он сказал нам, что мечтает только об одном – вернуться поскорее в свою мясную лавку в Шлайдене. А разговаривает он сам с собой потому, что никто другой его не понимает, никто не хочет даже слушать. А смеётся, чтобы не заплакать.
– Знаете что, мои милые, – говорил он, – я ведь единственный нормальный человек в полку. А все остальные сумасшедшие – настолько, что этого даже не понимают. Они воюют, не зная за что. Ну чем не безумие? Разве может нормальный человек убить другого просто так? Просто потому, что у того форма другого цвета и говорит он на другом языке? И они ещё меня называют чокнутым! Вы двое – единственные разумные создания на этой проклятой войне. И вы, так же как я, попали сюда не по своей воле. Если бы я не был трусом – а я трус, – я бы взял и распряг вас, и мы бы вместе ушли куда глаза глядят. Но я не могу этого сделать. Потому что меня поймают и расстреляют, и мой позор ляжет тяжким грузом на мою жену и детей и на мать. Так что я потерплю. Лучше я буду Чокнутым Фридрихом, но доживу до конца войны. А там вернусь в Шлайден и снова стану мясником, которого все знают и уважают!
Со временем я заметил, что Фридрих питает особую любовь к Топторну. Он помнил, что Топторн тяжело болел, а потому заботился о нём с двойным усердием: кидался сразу же смазывать каждую ранку, чтобы она зажила скорее, не причинив Топторну беспокойства. Обо мне он тоже заботился, но я чувствовал, что Топторн значит для него гораздо больше. Иногда он просто стоял и смотрел на Топторна с восхищением и обожанием в глазах. Казалось, они понимают друг друга и ценят, как два старых вояки.
Но вот осень сменила лето, и стало ясно, что наша передышка с Фридрихом подошла к концу.
Старик так привязался к Топторну, что попросил его себе для учений перед осенней кампанией. Артиллеристы над ним посмеялись, но спорить не стали. Хороших наездников среди них было мало, а Фридрих отлично держался в седле, и это все понимали. Вот так мы с Топторном оказались впереди полка, и на спине у Топторна сидел наш Фридрих. Наконец-то мы снова нашли настоящего, верного друга.
– Если мне суждено умереть вдали от дома, – сказал как-то Фридрих Топторну, – то я бы хотел умереть рядом с тобой. Но не бойся: уж я постараюсь, чтобы мы оба вернулись домой целые и невредимые. Даю слово.
ГЛАВА 14
Фридрих был с нами в тот день, когда мы снова оказались на войне. В полдень артиллеристы расположились отдохнуть в тени старых каштанов, густо покрывавших берега серебристой речки. Они купались, смеялись и брызгались. Когда мы добрались до деревьев и нас распрягли, я увидел, что в лесу очень много солдат. Они сняли ранцы и шлемы, отложили винтовки, курили, прислонясь к толстым стволам, спали, раскинувшись на траве.
Как и следовало ожидать, вскоре группа солдат подошла к нам, чтобы погладить гафлингеров, но один из них направился прямо к Топторну и замер, глядя на него с восхищением.
– Вот это конь! – сказал он и позвал своего приятеля. – Иди сюда, Карл. Погляди, какой тут красавец. Ты когда-нибудь такое видел? Голова как у арабского скакуна, ноги как у английской чистокровной лошади, а в спине и шее видна сила ганноверца. Он взял лучшее от всех пород.
