– Свет зажги! – приказывают чужие дядьки.
– А что случилось? – спрашивает отец, зажигая лампу.
– А то ты не знаешь?!
– Нет.
– И из хаты, хочешь сказать, никуда не выходил?
– Да нет же! Нет!
– А почему от буртов к твоему подворью следы?
– Быть того не может! Богом клянусь! – божится мой бедный отец.
Мужчина в заснеженном кожухе придирчиво осматривает папины валенки.
– Говоришь, из хаты не выходил?
– Да.
– А чего ж они в снегу?
– Не может быть! – стоит на своем отец.
– Брешешь ты! – орет человек в кожухе под плач перепуганных детей. – Они еще мокрые от талого снега.
– Так это я до ветру на двор выходил.
– До ветру, говоришь? Врешь, сучий потрох! К колхозному добру руку протянул? Вон – и на кочерге сырая земля! А ну, давай, обыщи хату, – приказывает он другому мужчине. – Найдем краденую картошку – долго еще своих щенят не увидишь!
Мать не выдерживает, закрывает ладонями лицо и начинает тихонько плакать. «Все, – думаю я, – сейчас найдут мешок и заберут нашего папу в тюрьму».
Начали они обыскивать, везде заглядывают, все перевернули, а найти не могут. А отец стоит посреди хаты, как с креста снятый. Сатанеют от злости непрошеные гости, хорошо понимают, что отец только что вернулся с колхозного поля, а мешок – как сквозь землю провалился. Все обыскали, аж взмокли, а картошку не нашли.
– Знаю, что ты крал, – говорит человек в кожухе. – Точно знаю!
– Вы же сами видите – нет у меня картошки, – говорит папа. – Если б была, так разве б вы ее не нашли? Ищите еще, если охота!
Снова начали чужие заглядывать по углам, но не могут найти мешок, и все!
– В следующий раз найду, уже не отвертишься! – со злобой бросил незваный гость и вышел из хаты, с силой грохнув дверью.
Все вздохнули с облегчением, перекрестились и поблагодарили Бога. И еще долго не разговаривали, сидели тихо-тихо и прислушивались: а вдруг вернутся? Или, может, под окнами подслушивают?
Первой в себя пришла Тетя. Взяла в руки лампу, заглянула в окна, задернула поплотнее занавески.
– Ты и правда вернулся с пустыми руками? – тихо спрашивает Тетя отца.
– Еще чего! Полмешка картошечки раздобыл! – почти шепотом отвечает отец.
– Куда ж ты ее приткнул? – удивляется мать. – Вон, в хате все перерыли! Во все щели заглядывали!
А папа усмехнулся и полез за печь. Там вверху были небольшие отдушины-печурки, где мы всегда сушили одежду, а внизу, скрытая за спинкой кровати, – печурка побольше. Вот туда папа и успел засунуть мешок. Все обыскали, а в нее заглянуть не догадались. Повеселели женщины, обрадовались дети. Еще бы! В ближайшие дни не будем голодными!
Картошку съели быстро, и в хате снова стало грустно – опять нечего есть. Некоторое время держались на картофельных очистках, но и они быстро кончились. Полезла мать в сундук и достала единственную теплую и красивую вещь – свой белый шерстяной платок.
– Не надо, – говорит отец. – Оставь себе.
– А дети? С голоду будут пухнуть? Сейчас детей надо спасать, а не о себе думать.
Сел отец на лавку, обхватил в отчаянии голову руками. А что поделаешь? Пошла Тетя в город и обменяла платок на ведро картошки.
А у меня начался авитаминоз, волосы на голове стали выпадать, и появилось три плешинки. Утром, перед школой, мать долго причесывала меня, стараясь заплести косички так, чтобы лысые места не были видны. А тут еще в школе сказали, что приехал фотограф, чтобы снять отличников учебы для Доски почета. Учительнице тоже пришлось долго меня причесывать, чтобы спрятать эти мои лысины. И хорошо, что на снимке не было видно моего платья. Оно все вылиняло, а ниже спины – здоровенная заплатка другого цвета.
В это время в школе варили суп из пшеницы и кормили им сирот и самых бедных. Я очень стеснялась его есть, поэтому учительница сама брала меня за руку и вела к столу. А в том супе – только вода и вареная пшеница.
Иногда меня приглашала к себе домой первая моя учительница – Надежда Ивановна. Какая же она была красивая! Волосы темные, длинная и толстая коса красиво уложена вокруг головы. Смотрю на нее с нескрываемым восхищением и думаю: «Все равно буду ходить в школу и хорошо учиться, чтобы стать такой, как Надежда Ивановна. И лысин у меня уже не будет, а вырастет такая же длинная и блестящая коса».
– Ну что, Маричка, – говорит учительница, а мне ужасно нравится, когда она так ко мне обращается. – Не передумала быть учительницей?
– Ну что вы! Никогда не передумаю! – отвечаю я.
Надежда Ивановна усадит меня за стол, а у меня глаза уже бегают по полкам. Сколько там книжек! Как в библиотеке. Накормит меня учительница, еще и книжку какую-нибудь интересную даст почитать. Только потом я поняла, что книжки были всего лишь предлогом для Надежды Ивановны, чтобы зазвать меня к себе и дать что-нибудь поесть, потому что просто так прийти к учительнице я стеснялась. Иногда, когда голод особенно донимал, я рвала цветы, которых всегда было полным-полно возле нашей хаты (хорошо, хоть цветы налогом не облагались!) и несла букет учительнице. Иногда она давала мне коржик или оладушек, а чаще угощала козьим молоком.
Когда Надежда Ивановна приехала в наше село, с собой она привезла небольшой чемоданчик с одеждой, большой – с книгами, а еще она привезла с собой… козу. Молодую учительницу поселили на втором этаже школы, а козу – в школьном сарае. Летом коза паслась в панском саду, а когда у нее появлялись козлята, Надежда Ивановна отдавала их нам на откорм. Все лето мы пасли и откармливали козлят и сушили сено на зиму. Когда козлята подрастали, одного мы отдавали учительнице, а второй оставался нам. И сколько же было радости, когда коза приводила не двоих, а троих деток!
Всю жизнь образ Надежды Ивановны оставался для меня образцом красоты и душевной доброты.
Другим моим соученикам было не легче. Некоторые дети ходили в школу совсем опухшие, а те, у кого не было сил, чтобы дойти до школы, лежали дома.
Едва дождались мы весны в тот год. Кое-где еще лежал снег, а люди уже тянулись с лопатами и сапками на поле, где в прошлом году выращивали картошку. Перекапывали землю и порой находили мелкие картошки. Они были мерзлые и почти всегда гнилые, но их все равно собирали. Такую картошку называли гнилушкой. Ее хорошо промывали, клали в печь и сушили. Потом снимали кожицу, толкли в ступе и пекли лепешки. Бывало, наедимся их, а через час-другой возвращаемся обратно.
Потом появилась лебеда, которую тоже можно есть. А там пошли щавель, белая акация, клевер. Ели все подряд, даже листья липы. Все казалось вкусным, потому что голод мучил постоянно.
Весной мать ходила работать на буртах. Там женщины перебирали картошку, им разрешалось печь ее и есть, но делать это можно было только во время работы. Мама сама не съест, а спрячет несколько картофелин за пазухой и несет домой. Достанет их, а те в саже, мы расхватаем – и ну наворачивать! Мать смотрит на нас, улыбается, а у самой на глазах слезы. А нам и непонятно почему: мы же едим, так почему мама плачет?
