Вечерний выпуск новостей в четверг получился довольно бездарным. Тема катастрофы была исчерпана, и недвусмысленным свидетельством тому явилось интервью Уоллингфорда с одной критикессой, известной своим феминистскими заскоками, которую, правда, никто всерьез не принимал. (Даже Эвелин Арбутнот ее чуралась.) Критикесса написала в свое время книгу о клане Кеннеди с целью доказать, что все мужчины в этом семействе — женоненавистники. Неудивительно, говорила она, что очередной Кеннеди погубил двух невинных женщин, летевших с ним вместе.
Патрик очень просил начальство убрать это интервью из программы, но Эдди отчего-то решил, что подобное мнение разделяют многие женщины. (Жаль, что он не слышал ядовитых реплик, которыми обменивались сотрудницы новостной редакции! Уж они-то мнение этой придурочной феминистки отнюдь не разделяли.) Уоллингфорд, всегда неизменно вежливый во время таких интервью, на сей раз с трудом себя сдерживал, стараясь соблюсти хотя бы минимум корректности.
Говоря о молодом Кеннеди, феминистка все время поминала некое «роковое решение», словно жизнь и смерть юноши были эпизодами какого-нибудь романа.
— Они взлетели поздно, уже в темноте, над морем висел туман, а Джон-Джон еще не успел набраться опыта… — верещала она.
Все это старо, думал Патрик, с холодной улыбкой поглядывая на распоясавшуюся критикессу, которая упорно именовала покойного «Джон-Джон».
— Он стал жертвой обычного для мужчин образа мыслей, пресловутого мужского шовинизма, столь присущего клану Кеннеди. — «Так, приехали!» — сказал про себя Уоллингфорд. — Джон-Джон явно находился под воздействием избыточного выброса тестостерона. Все они такие!
— «Все они» — это кто? — не выдержал Уоллингфорд,
— Вы прекрасно понимаете, о ком я! — небрежно ответила критикесса. — Все мужчины этого клана — по линии отца Джон-Джона.
Патрик бросил взгляд на экран телесуфлера и понял, что его следующая реплика неизбежно приведет эту особу к еще более сомнительным утверждениям: например, о виновности шефов финансовой компании «Морган Стэнли», где работала Лорен Бессетт, свояченица Кеннеди-младшего. В ту «роковую пятницу», как именовала ее критикесса, шефы заставили Лорен задержаться, что и явилось одной из причин гибели самолета.
При обсуждении сценария программы Уоллингфорд возражал против буквального следования тексту телесуфлера. Так никогда не делали — это неизбежно привело бы к недоразумениям. Всего не предусмотришь, а беседа должна выглядеть достаточно непринужденной.
Но критикесса явилась в студию вместе с неким знаменитым публицистом, перед которым Эдди страшно заискивал, бог знает по каким причинам. И этот публицист потребовал, чтобы Уоллингфорд выдавал все свои вопросы точно в том виде, в каком они написаны в сценарии. Дело в том, что очернение «Морган Стэнли» было следующим пунктом программы, и предполагалось, что Уоллингфорд (с самым невинным видом) повернет беседу в нужное русло.
Однако он этого делать не стал:
— Мне неизвестно, находился ли Джон Ф. Кеннеди-младший под воздействием избыточного выброса тестостерона, — вкрадчивым тоном заметил Патрик — Вы, правда, далеко не первая говорите об этом, но я лично с Кеннеди-младшим знаком не был. Да и вы, по-моему, тоже. Зато я совершенно уверен в одном: мы настолько замусолили гибель этого молодого человека, настолько запудрили нашим зрителям мозги, что, полагаю, надо проявить хоть какое-то уважение к покойному и наконец остановиться. Пора подвести черту и двигаться дальше.
Уоллингфорд не стал ждать реакции оскорбленной критикессы. До конца передачи оставалась минута, но следом за интервью шли смонтированные материалы — длинный фрагмент, посвященный семье Кеннеди. Патрик резко оборвал интервью; произнес слова ежевечернего прощания: «Спокойной ночи, Дорис. Спокойной ночи, мой маленький Отто», — и пустил в эфир всем изрядно надоевший материал о катастрофе. Вряд ли кто-нибудь заметил небольшую накладку.
Телезрителей, смотревших программы круглосуточного новостного канала и уже уставших горевать, угостили повтором все тех же кадров скорбного телемарафона: вот прыгающая в чьих-то руках камера снимает с палубы судна, как поднимают на борт тела погибших; вот попавший сюда непонятно зачем вид церкви св. Томаса Мора; вот чьи-то похороны в море, но не Кеннеди-младшего. Последними в этом безобразном материале — а время уже поджимало! — были кадры с Джеки Кеннеди в роли любящей мамочки, которая прижимает к себе новорожденного Джона-младшего, поддерживая его под затылок, и ее большой палец кажется чуть ли не в три раза больше крохотного ушка младенца. У Джеки давно вышедшая из моды прическа, но ее жемчуга времени не подвластны, как и знакомая всем улыбка.
«Как молодо она выглядит!» — подумал Уоллингфорд. (Да ведь она и была тогда молодой — снимали-то в 1961 году!)
Когда Патрик стирал грим, в гримерную ввалился Эдди. Он был далеко не молод и, хоть упорно молодился, никак не поспевал за новым сленгом.
— Ну знаешь, выкинуть такой фортель, Пат! Да как ты посмел! — Эдди сразу взял быка за рога и явно не намерен был дожидаться ответов Уоллингфорда.
Всем известно, что ведущий программы должен иметь определенную свободу действий, и последнее слово всегда остается за ним. Да и текст, подаваемый на экран телесуфлера, не считался чем-то незыблемым. С чего бы это, недоумевал Патрик, такой переполох? Уоллингфорду не приходило в голову, что все, связанное с Кеннеди-младшим, большая часть его коллег-журналистов считает священным и неприкосновенным. Нежелание Патрика комментировать эту печальную историю значило для руководства канала только одно: Уоллингфорд утратил профессиональное чутье и, по сути, перестал быть журналистом.
— А мне вроде как понравилось, — заметила гримерша. — Кому-то ж надо было это сказать!
Это была та самая девчонка, которая, как он считал, по уши в него втрескалась. Она только что вернулась из отпуска, и вместе с ней в гримерную вернулся запах ее чуингама и дешевых духов. Ее ароматы — она ведь вплотную к нему стояла — напомнили Уоллингфорду запахи и духоту, царившие на школьных вечеринках Ни разу с тех пор, как он виделся с Дорис Клаузен, Патрик не испытывал такого возбуждения.
Неожиданно для себя он безумно захотел эту девушку. Однако из студии уехал вместе с Мэри. Они поехали прямо к ней, даже забыв поужинать.
— Вот это действительно сюрприз! — заметила Мэри, отпирая первый замок на своей двери. Из ее маленькой квартирки открывался вид на Ист-Ривер. Уоллингфорд решил, что они находятся на Восточной Пятьдесят второй улице или где-то рядом. В машине он не смотрел по сторонам да и адреса Мэри не знал. Он рассчитывал, что сумеет увидеть какое-нибудь адресованное Мэри послание — он бы почувствовал себя гораздо увереннее, если б вспомнил ее фамилию, — но она не стала задерживаться у почтовых ящиков, а в квартире ему не попалось на глаза никаких писем даже на захламленном рабочем столе.
Мэри деловито сновала вокруг — задергивая занавески, выключая лишний свет. Мебель в гостиной была обита мрачноватой шотландкой, вполне способной вызвать приступ клаустрофобии; повсюду была разбросана одежда — в этой микроскопической типовой квартирке была всего одна спальня и ни одного стенного шкафа, а Мэри явно любила тряпки.
