— Почему? — спросил Уоллингфорд, все еще не решаясь проглотить темно-синюю капсулу.
— А вы попробуйте, и сами все поймете! — отчего-то совсем развеселился парс. — Поверьте, ощущения превосходные!
Но Патрику, хоть он безумно страдал от боли, все же не хотелось отправляться в путешествие по неизвестному маршруту.
— Нет уж, сперва объясните мне, — упрямо потребовал он, — отчего наши специалисты никогда не одобрят его применение?
— Очень просто: у этого анальгетика есть весьма забавный побочный эффект, — засмеялся доктор Чотья, — а ваши суровые чиновники не любят, когда жизнь больных становится веселее. Ну, довольно! Принимайте, пока я не передумал и не назначил другое лекарство!
Приняв пилюлю, Патрик погрузился в сон — впрочем, возможно, это и не было сном. Он все воспринимал слишком ясно и отчетливо. Подсказывало ли ему что-нибудь, что сон этот — провидческий? Разве можно заранее знать, что видишь будущее?
Уоллингфорду казалось, что он плывет в воздухе над небольшим темным озером. Видимо, он прилетел сюда на самолете, иначе в эти глухие края не добраться, но самого самолета не видел и не слышал. Каким-то неведомым образом он медленно и плавно спустился к самой воде и увидел, что озеро со всех сторон обступают деревья с темно-зелеными кронами — ели и сосны. Сосен было особенно много, и все с очень светлыми стволами.
Никаких скал или каменистых выступов он не заметил. Это не походило ни на озеро в штате Мэн — там Уоллингфорд мальчишкой жил в летнем лагере, ни на озеро Гурон в канадской провинции Онтарио — его родители как-то летом снимали домик в Джорджиан-Бей. Нет, приснившееся озеро было Патрику совсем не знакомо.
Над темной водой тянулись длинные мостки; кое-где к сваям были привязаны лодки. Уоллингфорд заметил также лодочный сарай. Но сильнее всего было ощущение нагретых солнцем шершавых досок причала, на которые он улегся, подстелив под голую спину полотенце. Самого полотенца он, впрочем, не видел, как не видел и самолета, на котором прилетел к озеру, — лишь чувствовал что-то между спиной и досками.
Солнце, казалось, только что село, доски причала еще хранили тепло. Патрик видел отчетливо только озеро с темной водой и сумрачные деревья; все остальное присутствовало лишь в ощущениях.
Например, ощущение воды, хотя вроде бы он не купался. Но чувствовал себя так, словно долго плавал, и кожа его, подсыхая на теплых досках причала, еще помнила прохладу озерных глубин.
Затем послышался женский голос — незнакомый, самый чарующий из всех слышанных им голосов. Женщина говорила: «Ух, до чего у меня купальник холодный! Лучше я его совсем сниму. А ты мокрые плавки снять не хочешь?»
И в этот момент Патрика охватывало невероятное возбуждение. Он слышал, как отвечает невидимой женщине «Да, пожалуй». И понимал, что снять с себя мокрые плавки ему очень хочется.
Затем в его сон проникали новые звуки: плеск волн по сваям причала и стук капель — это вода стекала с мокрых купальников и, просачиваясь сквозь доски, капала в озеро.
Теперь они оба были обнажены. Он прикоснулся к ее телу, холодному и влажному, прижался к ней, и она словно оттаивала в его объятиях; шеи коснулось горячее дыхание, мокрые волосы пахли озером, а упругие плечи были, казалось, насквозь пропитаны теплом и ароматом солнечных лучей. Патрик провел языком по краешку маленького уха и почувствовал вкус озерной воды.
А потом они занимались любовью, сливаясь в объятиях на дощатом причале у чудесного озера с темной водой. Казалось, этому не будет конца, и когда Патрик Уоллингфорд проснулся — он проспал ровно восемь часов, — то с изумлением обнаружил, что у него была поллюция, однако член по-прежнему готов к бою.
Боль в искалеченной руке утихла. И вернулась лишь часов через десять после приема темно-синей капсулы. До следующего приема оставалось два часа — они показались ему вечностью. Во время этого мучительного ожидания Патрик мог говорить с доктором Чотья только об одном: о таинственном снадобье.
— Что же это такое? — спрашивал Уоллингфорд, и жизнерадостный парс весело отвечал:
— Вообще-то его изобрели как средство от импотенции, но должного эффекта не добились.
— Не может быть! Оно отлично действует! — возразил Уоллингфорд.
— Ну… видите ли, от импотенции оно все же не избавляет, — покачал головой доктор Чотья. — От боли — да, хотя это и обнаружилось совершенно случайно. Еще раз прошу вас, мистер Уоллингфорд, запомните раз и навсегда: ни в коем случае не принимайте две капсулы сразу!
—А по-моему, было бы здорово принять сразу три или четыре штуки! — сказал Патрик, но веселый огнепоклонник на сей раз не был расположен шутить.
— Вовсе нет, можете мне поверить, — отрезал он. Честно соблюдая двенадцатичасовой интервал, Уоллингфорд принял еще две темно-синие капсулы, а одну доктор Чотья дал ему с собой на дорогу. Патрик, правда, попробовал поторговаться, сказав, что перелет занимает больше двенадцати часов, но доктор остался непреклонен. Вместо заветных капсул Патрик получил обыкновенный тайленол с кодеином, чтобы унимать боль, когда закончится действие индийского анальгетика.
Итак, Патрик Уоллингфорд четырежды видел один и тот же сон — в последний раз когда он летел из Франкфурта в Нью-Йорк. Он немного схитрил и, несмотря на сильные боли, сперва принял тайленол с кодеином — перед перелетом Бомбей — Франкфурт, — а индийское средство приберег напоследок.
Бортпроводница заговорщически подмигнула Уоллингфорду, когда прервала его блаженный сон за несколько минут до приземления в Нью-Йорке.
— Если это от боли вам такие сны снятся, — шепнула она, — то и я бы не прочь помучиться вместе с вами! Никогда не слышала, чтобы столько раз за ночь говорили «да!».
Но хоть она и дала Патрику свой номер телефона, звонить он не стал. И в последующие пять лет не ощутил, занимаясь сексом, того острого наслаждения, какое испытывал во сне после приема чудесного лекарства. И лишь затем, спустя долгие годы, он стал понимать: лекарство, которое давал ему доктор Чотья, не просто утишает боль и повышает потенцию, но — что куда важнее — позволяет предвидеть будущее.
Однако еще одно свойство темно-синей капсулы сказалось довольно быстро: Патрик почти избавился от ночных кошмаров — разверстая львиная пасть и свирепый взгляд хищника снились ему теперь не чаще одного раза в месяц. Огромный морщинистый лоб, темно-рыжие дуги бровей, рой мошек над густой гривой, продолговатая окровавленная морда, покрытая старыми шрамами, — все это Уоллингфорд помнил до мельчайших подробностей, но снились ему глаза льва — огромные, желто-коричневые, исполненные печали. Никогда в жизни не забыть ему этих глаз, бесстрастного, профессорски отрешенного взгляда.
Впрочем, что бы там ни снилось самому Уоллингфорду, телезрители того канала, который по праву назывался «международным катастрофическим», долго еще вспоминали и даже видели во сне эпизод с поеданием руки — каждое мгновение этой душераздирающей сцены.
