Свободной рукой я дотянулся до паха и пощупал свой пенис. Я по-прежнему все чувствовал, и это меня страшно пугало. Какой смысл замораживать мои бедра?
Затем я услышал голос Виньерона, но не увидел его; взамен я увидел невысокого, добродушного чудака в очках, который, как я догадался, был анестезиологом. Он наклонился надо мной и поправил иглу с декстрозой, потом ловко пристроил капельницу с пентоталом рядом с баллоном с декстрозой и провел от нее шланг вдоль шланга с декстрозой. Вместо того чтобы втыкать в меня еще и иглу с пентоталом, он воткнул ее в шланг с декстрозой, что, как мне подумалось, было весьма разумно.
Шланг с пентоталом имел зажим, и я мог видеть, что лекарство еще не поступало в меня. Я наблюдал его близко, могу поклясться задницей, а когда анестезиолог спросил меня, как я себя чувствую, то я громогласно заявил, что по-прежнему отлично чувствую свой член и надеюсь, что все они об этом осведомлены.
Но они лишь улыбнулись, как если бы меня не слышали. Анестезиолог отпустил зажим и дал ток пентоталу, а я наблюдал, как он струился вниз, пока не смешивался с декстрозой в главной резиновой вене.
— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, — быстро проговорил я. Только на это ушла вечность. Пен-тотал изменил цвет декстрозы, бежавшей в мою руку. Я видел, как он достиг иглы, и, когда он вошел в мою вену, крикнул: «Восемь!»
Затем прошла секунда, длившаяся два часа, и я проснулся в послеоперационной палате — комнате для выздоравливающих, потолок которой был так похож на потолок операционной, что я подумал, будто все еще нахожусь на прежнем месте. Надо мной склонилась все та же сногсшибательная сестра-красавица в зеленом, она улыбалась мне.
— Девять, — сказал я ей, — десять, одиннадцать, Двенадцать…
— Мы хотели бы, чтобы вы сейчас сделали пи-пи, — сообщила она мне.
— Я уже сходил, — попробовал увильнуть я. Но она перевернула меня на бок и подсунула под меня зеленую утку.
— Пожалуйста, только попробуйте, — умоляла она. Она была страшно мила.
И я попытался сделать пи-пи, хотя и был уверен, что отлить мне нечем. Когда появилась боль мне показалось, будто я ощущаю чью-то чужую боль, откуда-то из другой комнаты, а может, еще дальше — из другой больницы. Боль оказалась довольно чувствительной, и мне стало жаль терпевшего ее человека; я закончил писать, когда до меня дошло, что боль была моей собственной и что операция уже закончена.
— Ну вот и хорошо. Очень хорошо, — похвалила меня сестра, гладя по волосам и вытирая с моего лица неожиданные слезы.
Ну конечно, они специально от меня утаили эту неизбежную сильную боль при первом мочеиспускании. Но я смотрел на это по-другому. Я счел это настоящим предательством — они меня обвели вокруг пальца.
Затем я снова погрузился в головокружительный сон, а когда очнулся, то лежал уже в своей больничной палате. Рядом с моей кроватью сидела Тюльпен и держала меня за руку. Когда я открыл глаза, она улыбнулась мне.
Но я притворился, будто все еще нахожусь под действием наркоза. Я уставился прямо сквозь нее. Могу поклясться задницей, что не один доктор Виньерон провел меня и преподнес мне сюрприз…
Глава 32
ДРУГОЙ ДАНТЕ, ДРУГОЙ АД
Водитель обслуживал этот лимузин около трех лет. До этого он водил такси. Но работать на лимузине ему нравилось больше — никто не пытался его ограбить или избить; работа оказалась не такой утомительной, а сама машина выглядела элегантнее Мерседеса у него с прошлого года, и ему нравится ездить на нем. Время от времени он выезжает из города — один раз аж до самого Нью-Хейвена, — ему нравилось управлять машиной на открытой скоростной трассе. Он считал, что именно для этого и существуют «открытые трассы»: ездить до Нью-Хейвена Это было самое большое расстояние, на которое он удалялся от Нью-Йорка. У него имелись жена и трое детишек, и каждое лето он говорил жене, что проведет свой отпуск, убравшись с востока и прихватив с собой всю семью. Но собственной машины у него пока не было; он ждал, когда сможет позволить себе «мерседес» или когда его фирма даст ему возможность приобрести подержанную машину подешевле.
Поэтому, когда его наняли ехать в Мэн, он воспринял это так, как если бы ему предложили прокатиться до Сан-Франциско. Мэн! Он воображал себе людей, которые охотились на китов, ели на завтрак омаров и круглый год ходили в резиновых сапогах. Он рассказывал о себе два часа подряд, пока до него не дошло, что пассажир либо уснул, либо впал в транс; после чего он замолчал. Звали его Данте Каличчио, и его вдруг осенило, что с тех пор, как он водит лимузин, это первый случай, когда пассажир внушает ему страх. Он решил, что Богус чокнутый, и поглубже засунул стодолларовую бумажку в свои боксерские трусы, прямо в ширинку, откуда их нелегко было бы достать. «Может, этот тип даст мне еще одну, — подумал он. — Если только не попытается отнять эту».
Данте Каличчио был приземистым, тяжелым парнем, с густой копной черных волос и носом, который столько раз ломали, что он стал почти плоским. Раньше он был боксером; он любил хвастаться своим излюбленным приемом, который всегда проводил. Ударом носом. Он также был борцом, из-за чего его уши напоминали цветную капусту. Чудесный комплект из двух складчатых, раздутых и бугристых комков теста разного размера, пришлепнутых по обеим сторонам лица. Он громко чавкал жевательной резинкой — привычка, приобретенная им много лет назад, когда он бросил курить.
Данте Каличчио был человеком простым, и его интересовало, как живут другие люди и на что похожи другие места, в которых они живут, поэтому он не сильно расстроился, когда понадобилось доставить этого придурка в Мэн. После того как они взяли курс на север от Бостона, начало темнеть, трасса стала менее оживленной, почти пустой, и он испугался перспективы ехать по такому безлюдью с человеком, который ни разу не открыл рта с тех пор, как они миновали стадион «Ши».
Дежурный в будке у шлагбаума Нью-Хэмпшира взглянул на шоферскую униформу Данте, внимательно осмотрел шикарное заднее сиденье и впавшего в транс Богуса, затем, поскольку других машин не наблюдалось, спросил Данте, куда они едут.
— В Мэн, — прошептал Данте, как если бы это было заклятие.
— Куда в Мэн? — поинтересовался дежурный. Мэн в общем-то находился всего в двадцати минутах от его поста.
— Я не знаю куда, — ответил Данте, когда дежурный протянул ему сдачу и махнул рукой. — Эй, сэр! — позвал он, поворачиваясь к Богусу. — Эй, куда в Мэн?
Джорджтаун — это остров, но в голове Трампе-ра он представлял собой еще более обособленное место, чем это было на самом деле. Этот остров вполне можно было считать полуостровом, поскольку он соединялся с материком мостом; на нем не ощущалось таких неудобств, как на настоящем острове. Но Трампер думал о той заманчивой изоляции, в которой жил на этом острове Коут. Пожалуй, Коут мог бы создать иллюзию изолированности даже в аэропорту Кеннеди.
Богус размышлял, как ему лучше подступиться к Бигти, чувствуя лишь одно — до какой степени он по ней соскучился. Она никогда не оставалась в Айове на лето. Сейчас она наверняка в Восточном Ганнене, помогает отцу и позволяет матери возиться с Кольмом. Не исключено, что ее положение покинутой жены вызвало нечто вроде негативного сочувствия в духе «мы же вам говорили» со стороны его собственных предков, но, разумеется, Бигги отклонила их помощь.
