– Когда дети уйдут спать, я просто умру. Пускай они побудут с нами. Может, сходим все вместе в кино?
Я принял ванну вместе с Джеком и Бартом; два мокрых, скользких щеночка. Потом я взял трусы, и они оказались именно теми, что Северин разрезал бритвой. Я выбросил их и удивился, что этого еще тогда не сделала Утч. Теперь она плескалась в ванне с Бартом и Джеком; казалось, она никогда не прекратит болтать с ними. Другие трусы, которые я достал из ящика, тоже оказались разрезанными, а также третьи и четвертые. Все мои трусы превратились в юбочки.
Я влез в свои старые брюки, вообще не надев белья, и мы отправились в кино. Это был фильм без всякого секса, с умеренной дозой жестокости – как раз такой, на который можно пойти с детьми. Некто Роберт попадает в условия дикой природы, встречается с разными дикими существами, белыми, индейцами и животными, – все они учат его выживать. Фильм о выживании, я думаю. Роберт учится делать руковицы из шкурок белок, шкурками кроликов обматывает ноги, на голове для тепла носит индейский скальп. Он сталкивается с разными людьми – людьми более слабыми, чем он, людьми странными или робкими, или теми, кто становятся такими не усвоившими суровых уроков матери-природы, как усвоил их он. На лоно девственной природы Роберт попадает чисто выбритым блондином, моложавым в ладно сидящем на нем костюме. Потом он обрастает бородой, лицо покрывается морщинами и, облачаясь в шкуры животных, сам становится похожим на животное, отрастившее толстую шкуру – защиту от внешнего мира. Он учится ничего не бояться и ничего не чувствовать. Видимо, в умение выживать входит и умение многое замечать. К концу фильма Роберт не адаптируется к дикой жизни и настолько хорошо ко всему приспособился, что с безразличием переносит насилие и надругательство над своей женой и детьми и их убийство.
Фильм трактовал все события очень серьезно, и именно так его воспринимала аудитория. Кроме Утч. Она знала кое-что о том, как выжить, и с первых же сцен убийства начала смеяться.
Джек прошептал:
– Почему это так смешно?
– Потому что это неправда, – объяснила ему Утч. Вскоре Джек стал смеяться всякий раз, как смеялась его мама, а Барт, привыкший к комиксам, смеялся вместе с ними. Я чувствовал себя отвратительно, но смеялся еще громче. Мы единственные вели себя так и почувствовали враждебность зала, особенно во время самой смешной сцены. Я должен был отвести Барта в туалет и пропустил ее начало, но когда мы вернулись, я увидел, что Роберт готовился открыть дверь в старый сарай. Он медлит, так чтобы публика могла почувствовать нарастающее напряжение. Мы знали, что за дверью сарая – сумасшедшая мать со своими убитыми детьми, аккуратно уложенными, как кульки с провизией. Индейцы устроили резню, и эта женщина пряталась в сарае и убивала всех, кто туда заглядывал, а потом втаскивала тела внутрь в ожидании новых индейцев. Было неясно, кто убил ее детей: она сама или индейцы. Роберт собирался открыть жуткую дверь, и нам, наверное, оставалось надеяться, что он к тому времени уже достаточно хорошо усвоил уроки матери-природы и как-нибудь словчит. Конечно, чтобы не попасть впросак, было бы разумнее вообще не открывать эту дверь, но он явно собирался это сделать.
Какие-то девочки впереди нас пытались предупредить Роберта. Вот он уже кладет свою руку в беличьей шкурке на задвижку.
– Нет-нет! – простонали девочки.
Но с другой стороны зрительного зала какой-то голос проревел:
– Давай, давай! Открывай ее, ты, кретин чертов! Утч и дети захохотали и я вслед за ними, хотя этот безумный голос я узнал сразу. Конечно же, он принадлежал Северину Уинтеру.
Когда фильм кончился, я поторопил Утч и детей сесть в машину. Не то чтобы я хотел избежать встречи с Уинтерами, просто шел дождь.
– Перестань тянуть меня, – сказала Утч. – Мне нравится дождь.
Мы уже отъехали, а они только еще вышли на улицу.
– Вон Фьордилиджи! – сказал Джек.
– И Дорабелла! – взвизгнул Барт.
– Открывай! – крикнула Утч и засмеялась, но ее смех заставил меня вздрогнуть.
Когда дети ушли спать, Утч сказала:
– Я не собираюсь распускаться.
– В любом случае, черт с ними, – сказал я.
– А, теперь уже «с ними», да? – сказала Утч. Потом она взяла меня за руку и сказала:
– Нет, мы все-таки будем друзьями, правда?
– Через какое-то время, – сказал я. – Наверняка.
– Я знаю, сначала будет трудно, – сказала она, – но потом мы сможем спокойно видеться без всякого секса, правда?
– Надеюсь, – сказал я. – Мы снова возвратимся к тому, чтобы быть друзьями.
– Вот кретин чертов, – сказала она.
Потом она покачала головой и заплакала. Я обнял ее.
– Мы никогда не были друзьями, – сказала она. – Мы всегда были просто любовниками, так что возвращаться нам не к чему.
Я подумал о косматых робертах, открывающих двери тут и там, переступающих через трупы, об их лицах, постепенно принимающих выражение тупого терпения. Это и называется – выжить, это считается подвигом.
– Я даже не уверена, были ли мы любовниками, – выкрикнула Утч.
– Конечно были, – сказал я ей.
– По-моему, мы просто трахались! – буквально завопила она.
– Нет-нет. Подожди. Время все изменит.
– Ты и вправду думаешь, что история что-то значит, – горько сказала мне Утч.
Интересно, кто доказал ей обратное…
– Не прикасайся ко мне, – сказала она, но потом смягчилась, – некоторое время.
Я разделся.
– Мне нужно купить новые трусы, – сказал я, но она молчала.
– Как ты мог допустить, чтобы такое произошло со мной? – крикнула Утч, лицо у нее было испуганным, обиженным, в голосе звучал укор. – Ты вообще обо мне не думал! Ты совершенно обо мне не заботился!
Она плакала. Интересно, подумал я, кричат ли в эту ночь друг на друга Эдит и Северин.
– Даже сейчас ты думаешь о ней, – сказала Утч.
(Та несчастная женщина-убийца в деревянном сарае с мертвыми детьми вокруг нее ухмыльнулась Роберту и сказала: «Хорошо, что я такая умная. Я знаю, где спрятать детей, чтобы никто их не обидел».)
Утч как-то странно взглянула на меня, ухмыльнулась и выхватила из моей руки разрезанные трусы.
– Я сделала это, – сказала она и положила их себе на голову. Получилась шляпа.
– Я знаю, что это ты, – сказал я.
Я пытался утешить ее, но она качала головой, глядя на меня так, будто я чего-то не понимаю. Потом я догадался, что те, первые трусы разрезала тоже она, а не Северин. Она заметила, как исказилось мое лицо, и быстро закивала.
– Да-да, – радостно сказала она. – Правильно, это я! Казалось, она рада, что наконец рассказала об этом, но потом опять ударилась в слезы.
