Маленькая темноволосая женщина в обтягивающем черном трико танцевала в полном одиночестве. Очень тонкая, жилистая, мускулистая. Движения – нервные и грациозные, как у антилопы. Проскользнув в дверь, он осторожно прикрыл ее за собой, и женщина не заметила его. Она усиленно работала под настойчивое стаккато. Ее эластичный наряд насквозь промок от пота; она запыхалась, но дышала глубоко. Шуман несся из портативного магнитофона, стоявшего на стопке полотенец в углу, а она металась по залу в спортивном танце, похожем на гимнастические упражнения. Северин прислонился к мягкой стене борцовского зала, как если бы позвоночник его оказался слишком чувствительным к Шуману.
Он знал, кто она такая, но что-то здесь было не так. Он ведь знал, что она калека. Звали ее Одри Кэннон; она преподавала на факультете танца и драматического искусства и служила метафорой всего самого странного и невероятного. Раньше она танцевала, но в результате какого-то таинственного несчастного случая, никогда не обсуждавшегося, не только лишилась всякой грации, но и попросту стала неуклюжей. Она ходила, прихрамывая, а точнее – она ковыляла по университетской территории. Конечно, было жестоко – делать из нее метафору. Кто-то, к примеру, мог сказать о неком несбыточном, невероятном проекте: «В этом столько же смысла, сколько в том, что Одри Кэннон учит меня танцам».
Она была одинокая, довольно хорошенькая и миниатюрная, но такая застенчивая, неуверенная в себе и травмированная, что никто толком ничего не знал о ней. Она отклоняла приглашения на вечеринки и каждый уик-энд уезжала в город; болтали, что у нее там любовник. Эдит уверяла, что лучшая версия истории Одри Кэннон принадлежит Северину. В ней не было язвительности – чистая догадка. Северин говорил, что прошлое этой женщины «сияет на ее лице, как недавний грех»; он считал, что ее несчастье, без сомнения, связано с каким-то романом, а свои тридцать с лишним лет она прожила намного веселее, чем все они, вместе взятые; роковой случай, возможно, произошел прямо на сцене, когда она танцевала со своим любовником; ревнивая женщина в зале (специально учившаяся стрелять) метко ранила ее в ногу, чтобы с грацией было покончено раз и навсегда. Северин заявил, что Одри Кэннон все еще красива, но из-за хромоты чувствует себя уродливой. «Балерины ведь помешаны на грации», – сказал Северин. Его мнение явилось для всех сюрпризом; остальные отказывали ей даже в простой привлекательности. (Эдит описывала ее как «неврастеничку»). Но Северин уверял, что ее красота – в утерянной грации. Он утверждал, что можно любить прошлое человека. Мы, пишущие исторические романы, никогда не бываем столь сентиментальны.
Увидев танцующую Одри Кэннон, Северин Уинтер подумал, что она, должно быть, находится в каком-то гипнотическом трансе. На его борцовских матах танцевала вовсе не хромоножка. Но когда музыка кончилась, Северин испытал еще одно потрясение: Одри рухнула без сил на середине мата, глубоко и тяжело дыша, а потом, немного отдохнув, встала и захромала в угол к магнитофону, вновь превратившись в ту же калеку, какую он знал.
Он застал ее, эту замкнутую женщину, в очень интимный момент. Увидев замершего у стены Северина, она вскрикнула, но Северин прыгнул на мат со словами: «Не бойтесь, не бойтесь, это я, Северин Уинтер! Мисс Кэннон! Мисс Кэннон!» А она лежала, съежившись на мате, и конечно думала, какое впечатление произвел ее танец.
Они долго разговаривали. Он увидел ее в минуты полной беззащитности, и ей ничего не оставалось, как поведать ему всю свою жизнь. Но он никогда не рассказывал ни мне, ни Эдит, какой была эта «вся жизнь». Он не обманул ее доверия. «Я думаю, что когда скрытный человек рассказывает о себе все, ты с ним становишься связан совершенно неожиданным и особым образом», – говорил он. Но Эдит с горечью напоминала ему, что он всегда считал Одри Кэннон красивой; и утверждала, что он испытывал к ней какие-то чувства еще до той драматической встречи. Я никогда не слышал, чтобы он отрицал это.
Одри Кэннон могла танцевать на борцовских матах, потому что они были мягкие; они пружинили под ее небольшой тяжестью, и она не теряла равновесия, как на обычной ровной поверхности. Конечно, это была иллюзия. Я думаю, она могла танцевать на матах потому, что впадала в какой-то транс; мне кажется, что борцовский зал Северина вообще вызывает трансы. Она сказала, что заново научилась танцевать там. Харви, сторож, делал для нее исключение.
– Но мы просто разговаривали! – упирался Северин. – В ту первую ночь она мне просто рассказывала все. Мы проговорили всю ночь.
– Ни сауны, ни купанья?
– Нет, просто говорили!
– Что и является самой худшей формой неверности, – сказала Эдит.
Так оно и есть; больше всего то же самое беспокоило Северина в наших с Эдит отношениях.
В ту первую ночь, однако, ничего более интимного, чем разговоры, действительно не произошло. Если не считать того, что она продемонстрировала Северину свою хромую ногу: мускулистую, с высоким подъемом, но с отсутствующей плюсной и без трех пальцев. Боже, ну и история! Танцовщица с изуродованной ногой!
А он рассказал ей историю, которую сочинил про нее. Интересно, сказал ли он, что всегда считал ее красивой?
– Нет! – закричал он. – Все было вовсе не так. Я в основном был нужен… чтобы слушать.
Оказалось, ревнивица вовсе не отстреливала ей пальцев. Одри Кэннон повредила ногу много лет назад, скашивая траву на своей лужайке. Она была в сандалях, и косилка с вращающимися ножами наехала на ногу. Ей начисто срезало три первых пальца, изуродовало два оставшихся и вырвало плюсну почти целиком. Из-за огромной потери крови она даже не поняла, что произошло. Когда в больнице ей все объяснили, она не могла поверить и решила, что слишком старательный хирург поспешил с ампутацией.
Пожалуй, я знаю, какая часть ее истории произвела на Северина наибольшее впечатление: когда она вернулась домой из больницы, газонокосилка стояла в саду, там, где она ее оставила, там же валялась изуродованная сандалия. Заглянув под газонокосилку, она обнаружила там пальцы и плюсну, похожую на половинку персика.
– Ее бывшие пальцы! – сказал он. – И знаете что? Все было облеплено муравьями!
Бог мой, ну и любовная история!
– Но если вы только говорили в ту первую ночь, почему ты не рассказал об этом Эдит, когда пришел домой? – спросил я, – ты же не сказал ни слова.
Северина огорчило, что его подозревают, будто им все заранее подстроено. Но он, должно быть, понимал, что за беседой последует со временем многое другое. Я думаю, он знал об этом, когда еще ничего не знал о ней, кроме того, что она красива.
Такое всегда знаешь.
Однако он любил подчеркивать, что после той первой встречи он вернулся к своим велопробегам. Зная, что она в борцовском зале, проезжая мимо и видя свет в окнах, он тем не менее ехал дальше, добираясь до все более отдаленных городков, крутил педали и не позволял себе приближаться к залу до рассвета, до тех пор, пока не был уверен, что Одри Кэннон уже прихромала к себе домой. Ведь не было же ничего предосудительного в этой привычке отслеживать ее, правда? Маленькие вмятинки на мате. Ее темные волоски в сауне. Рябь, еще не исчезнувшая с поверхности бассейна.
