«И простился бы с фрау Райнер?»
«И с Васо, и с Зиваном. Скажу им, что я скоро вернусь, это будет означать, – сказал он, открывая глаза, – что вернусь прежде, чем они умрут. Но, возможно, и не вернусь».
Он опять закрыл глаза, потом добавил:
«Прежде всего Греция. Именно туда я хочу поехать».
«А сколько картин вам надо продать, чтобы поехать в Грецию?» – спросила Эдит.
Он открыл глаза. Эдит нравились его глаза, когда они были открыты, но ей нравилось смотреть и на его рот, когда он закрывал глаза.
«Закрой глаза и ответь мне, – сказала Эдит. – Сколько картин?»
Казалось, он думает. Она тихонько соскользнула с кровати, пошла в кухню, погасила огонь под гуляшом и принесла вино и два бокала. Он все еще лежал с закрытыми глазами. Она сбросила с себя туфли, налила обоим вина и снова устроилась на кровати рядом с ним. Ей хотелось курить, но он, такой белозубый и широкогрудый, мог это не одобрить. В бедрах он был неправдоподобно узок
«Возможно, пять больших полотен, – сказал он, – но из тех, о которых я думаю, двух вы не видели».
«Я верю на слово, – сказала она, – но я хотела бы еще кое-что выбрать себе и маме».
Он открыл глаза, и она протянула бокал. Он отпил. Она забрала бокал и жестом приказала ему снова лечь и закрыть глаза. Он подчинился.
«Два условия», – сказала она, когда он лег.
Он открыл было один глаз, но она закрыла его рукой. Ей хотелось оставить руку на его лице, но, поразмыслив, устроила ее на кровати совсем близко к его лицу. Она знала, что он должен почувствовать аромат духов у нее на запястье. Ее пальцы ощущали его мерное дыхание.
«Первое условие, – сказала она и сделала паузу, – чтобы одна из пяти картин была вот эта, одна из этих – не смотри, ты знаешь, что я имею в виду. Обещаю, она никогда не станет достоянием общественности; я никогда не продам ее, никогда не дам выставить ни в одном музее. Откровенно говоря, я хочу повесить ее в своей спальне».
«Какую именно?» – спросил он. Эдит посмотрела на ту, которую ей хотелось иметь. «Ту, где она на спине с вытянутой ногой, а другая согнута в колене. Она ощупывает себя легонько, как я думаю, но лицо ее повернуто к нам, и она прижимает пальцы ко рту, будто посылает нам воздушный поцелуй, а может, зажимает рот, чтобы не закричать». «Она пробует себя», – сказал Северин. Тут же Эдит поняла, что это именно так. «Она в одном оранжевом чулке? – спросил он. – С правой ноги чулок сполз наполовину? Глаза закрыты? Эта картина?»
«Да, – сказала Эдит почти шепотом. – Эта мне нравится больше всех».
«Нет, эту я не могу вам отдать, – сказал он ей. – Мне она тоже нравится больше всех».
Он не открыл глаз даже для переговоров. Эдит удивилась, но как ни в чем не бывало продолжала торг, хотя про себя подумала, что проиграла по всем статьям. Она усомнилась, знает ли себя.
«Второе условие, – сказала она, – состоит в том, что ты должен ответить на вопрос – да или нет. Никаких обязательств, просто сказать да или нет».
«Да», – сказал Северин.
Когда она взглянула на него, его глаза были открыты. Она попыталась прикрыть их рукой, но он поймал ее и крепко прижал к груди.
«Да», – снова сказал он.
«Но я еще ничего не спросила», – сказала она, отворачиваясь. Он не закрывал глаз и не отпускал руку.
«Все равно да», – сказал он.
Он уже догадался, подумала она и почувствовала себя униженной. Она отняла руку и решила больше ничего не спрашивать. Он ужасный человек, все время дразнит ее, не знает меры насмешкам.
Но он сказал:
«Теперь одно мое условие. Мы отправимся в Грецию вместе».
Она посмотрела на него. Это и был ее вопрос: хочет ли он, чтобы она поехала с ним?
Она пожала плечами.
«Почему я должна согласиться? И времени у меня нет».
Она встала с кровати, нашла свою сумочку и закурила.
«Суп-гуляш готов?» – спросила она.
«Если только вы его не выключили», – сказал он и лег ничком.
Эдит пошла в кухню, включила огонь и немного погремела тарелками, но Северин не появился. Она посмотрела на фотографию его матери с фрау Райнер и двумя югославскими борцами. Они строили рожи фотографу, каковым, невзначай подумала Эдит, возможно, был Северин. Те трое, что остались в живых, на фотографии выглядели намного моложе. Во всяком случае, можно было догадаться, что некогда у фрау Райнер была, что называется, фигура, – на фотографии все были голышом. Они стояли у красиво накрытого, сервированного для нескольких перемен стола с ножами и вилками в руках. Васо и Зиван надели на голову салфетки, а между пухлыми грудями фрау Райнер угрожающе накренился стакан. Мать Северина выглядела старше и скромнее прочих, она стояла, робко улыбаясь в объектив, застенчиво прикрывая руками низ живота. Ничего похожего на изображение Катрины Марек в спальне; обнаженная, она казалась одетой. «Это ты фотографировал?» – крикнула Эдит в спальню.
Она ожидала, что он спросит: «Что именно?» А она ответит: «Вот это». Тогда он встанет с этой опасной кровати и придет. Но он не ответил.
«Еда готова!» – крикнула она.
Ничего не услышав в ответ, она вернулась в спальню; он лежал точно в той же позе.
«Если вы не хотите, можете не покупать никаких картин, – сказал он в подушку, – а если вам нравится эта, – он неопределенно махнул рукой в сторону картины на стене, – берите так».
«Я хочу поехать с тобой в Грецию», – призналась Эдит.
Он лежал не шевелясь.
«А я хочу тебя», – сказал он.
Ладно, решила Эдит, он сказал достаточно. Она спустила на пол юбку и переступила через нее, потом сняла через голову блузку, так что волосы затрещали. Тогда она еще носила лифчик. Она расстегнула его и, сняв, повесила на спинку стула. Потом кинула свои трусики прямо на Северина, который все еще лежал на кровати как поверженный вепрь. («Трусики колыхались, повиснув у него на ухе, как спущенный парашют», – написала она в одном из своих самых претенциозных рассказов.) Она собиралась хорошенько рассмотреть его, но он, внезапно сев, сам уставился на нее; и тут он подскочил, неловко сунул трусики обратно ей в руки и бросился вон из комнаты. Она думала, что умрет от стыда. Но он крикнул ей из кухни:
«Господи Исусе, гуляш! Неужели ты не слышишь?»
«Выкипел и сгорел», – прошептала она сама себе.
Потом залезла под одеяло и ощутила знакомый запах духов – без сомнений, это были духи фрау Райнер – прямо на подушках. Он даже не посмотрел на меня, подумала она.
Но он оставил ее ненадолго – он вернулся, раздеваясь прямо на ходу и роняя одежду.
Не так много мужчин она знала, чтобы понять, что спортсменам, как и женщинам, то и дело приходится переодеваться, и поэтому движения их ловки и привычны. Раздетый, он встал перед кроватью, чтобы дать ей посмотреть на него. Она думала, что такое свойственно только женщинам. Она откинула одеяло, чтобы он тоже мог посмотреть на нее. Пожалуй, он оглядел ее слишком быстро, но дотронулся до нее просто чудесно и проворно залез в кровать. Что ж, это у них семейная традиция – расхаживать в чем мать родила, а на нее, может, в следующий раз он посмотрит подольше. Прежде чем он набросился на нее с поцелуями, не останавливаясь ни на секунду, она успела произнести: «Пожалуй, ты мне понравишься». И, конечно, она оказалась права.
