Поэтому я сказал:
— Галлен, принеси вторую бутылку, а я разведу костер, чтобы отогнать комаров.
По правде говоря, никаких комаров здесь, слава богу, не было. Мы забрались слишком высоко, однако становилось прохладно.
С наступлением темноты будет еще холодней — я понимал это, поглядывая на эту зимнюю реку, которую даже летом трудно было представить без кромки тонкого льда по краям и озябшего оленя, который спускался с берега на водопой, высоко приподнимая копыта и потряхивая ими, как если бы у него замерзли ноги. Может, так оно и есть?
«Все возможно», — сказал как-то Зигги. И меня словно чем-то ударило, когда я склонился над костром.
Если все возможно, то Зигги мог затеряться в пути — его могли отправить в Мюнхен или в Париж.
Или в тесных комнатках Ватцека-Траммера могла случиться беда. Он наверняка поместит Зигги в одну комнату с мотоциклом, и там, конечно, будут гореть свечи. К тому же слишком близко к гоночному мотоциклу «Гран-при 39». А в баке, думаю, осталось немного бензина, чтобы не дать ему заржаветь. И мне на секунду представилось, как гастхоф «Эннс» взлетает на воздух.
Но я никак не реагировал на то, что видел, пока смотрел в огонь и пока в костре не появилась зола… или пока не вернулась Галлен с вином. Я просто оцепенел и не мог реагировать на что-либо, даже на пепел, который я ворошил. Его хлопья, медленно паря, опускались вниз — ветра совсем не было.
«Значит, — подумал я, — ветер мира на ночь стихает. Ну и что с того? Потому что я окончательно заморочил себе голову имеющими и не имеющими отношения к делу вещами».
Все это произошло за то время, которое понадобилось для образования золы, а Галлен за это время сходила за вином — или мне так показалось; хотя уже стемнело, когда я обнаружил, что Галлен принесла вино и половину выпила сама. А поскольку уже было темно, я сказал:
— Пора приготовить спальный мешок. — Я произнес «мешок», потому что хотел приготовить спальное место на двоих.
— Я уже приготовила его, — отозвалась Галлен. Она произнесла «его». И я понял, что она соединила их вместе — возможно, чтобы утешить меня. Из жалости, хотя я и надеялся, что нет.
Я спустился к реке и выполоскал остатки рыбы изо рта, потом подкрался к мешку, уже согретому Галлен.
Но внутри она оказалась одетой. В вельветовых джинсах и блузке. Однако она все же сняла бюстгальтер: я видел, как она попыталась спрятать его под жакет рядом со спальным мешком.
Однако мелкие детали тоже имеют значение.
Но как только я скользнул в мешок рядом с ней, она сказала:
— Спокойной ночи, Графф!
Это еще прежде, чем я успел вытянуть ноги! А я был достаточно благоразумным, чтобы оставить на себе мои жалкие, свободно болтающиеся семейные трусы.
Быстрая река рокотала. С противоположного берега доносилось лягушачье многоголосие. Болото всегда находится там, где его меньше всего ожидаешь найти.
Так примерно я рассуждал — философствуя, можно сказать спонтанно, о всяких пустяках. Галлен легла ко мне спиной, свернувшись в клубок и поджав колени.
— Наверное, ты устала, Галлен? — бодрым тоном спросил я.
— Да, очень. Спокойной ночи, — повторила она снова нарочито слабым голосом, как если бы была готова тут же провалиться в глубокий сон. Так что мне не оставалось ничего другого, как придвинуться к ней и прижаться к ее теплой спине. Галлен напряглась. — Ты все снял с себя? — спросила она с укором.
— Я оставил семейные трусы, — ответил я.
— Что? — переспросила она.
— Трусы, — повторил я. — Свои семейные трусы.
На какое-то мгновение мне показалось, что она сейчас потребует света, чтобы взглянуть на мои безобразные трусы, — тогда я, честное слово, сгорел бы со стыда. Она села в мешке.
Но сказала лишь:
— Какая чудесная ночь, правда, Графф?
— О да, — откликнулся я, скрючившись в своей части мешка, ожидая, когда она снова уляжется.
— И река так громко журчит, да? — сказала она.
— О да, — без всякого выражения повторил я. Я выглянул из мешка, чтобы только взглянуть на нее. Ветер слегка трепал ей блузку.
Я помню, что долго ждал, пока она ляжет, и наконец уснул, потому что она сидела очень долго. И, засыпая, я подумал: «Видимо, она собирается снова напялить свой чертов бюстгальтер».
Одним словом, я отдался во власть быстрых вод темной зимней реки. Во сне я плыл вниз по течению и просыпался только затем, чтобы сделать короткий рывок против течения. Но всегда спокойно, без всякой борьбы, позволял реке нести меня мимо ярко освещенных городов над водой, дрейфуя мимо лесопилок с пахнущими смолой, прибитыми к берегу бревнами, мимо молоденьких девушек, полощущих свое белье. Потом меня, окутанного пеной, неуклонно несло дальше, мимо обрывистых берегов, покрытых снегом, и был то ли рассвет, то ли закат. И олень спускался к реке на водопой. Здоровенный самец с целым гаремом самок, робко сгрудившимися позади. Он здорово смахивал на сернобыка. Он отважился ступить на тонкую кромку льда у берега. Он осторожно перенес свой вес на лед, легко и точно ступая своими острыми копытами. Самки жались друг к другу. Я прекратил дрейфовать; я шел по воде.
«Сгрудившиеся самки издают слишком много шуму», — подумал я. Но это была Галлен, сидевшая подле меня, напяливающая свой чертов лифчик — это точно. Только ее ноги вели себя как-то странно. Они дрыгались, словно крутили педали велосипеда внутри мешка. Что это? Она пытается влезть в пояс верности? Эта девица не дает ни единого шанса.
Но потом она снова скользнула в мешок, вытянулась рядом со мной, и я ощутил, как ее согнутое колено слегка коснулось моей руки.
Она сняла с себя одежду! Я притворился, что сплю.
— Графф, — позвала Галлен, и ее ступни ласково обхватили мою лодыжку.
Я слегка прижался к ней, якобы во сне.
— Эй, Графф! — сказала она снова. — Проснись, пожалуйста! — Но теперь, кроме ног, она обхватила меня руками. Потом зашевелилась, отрываясь от меня. И вдруг неожиданно навалилась на меня сверху внутри мешка; первыми на меня упали ее расплетенные волосы. Нас обоих обожгло то ли жаром, то ли холодом, и мы мгновенно воспламенились. Я почувствовал, как лед с краю обломился, и громадный олень поплыл на льдине. — Пожалуйста, проснись, — попросила Галлен. И так тесно прижалась ко мне, что я не мог пошевелиться.
— Я не сплю, — глухо выдавил я откуда-то из глубины. Но так невнятно, стараясь высвободить шею из-под ее плеча, что она могла меня не услышать.
Но не успел я повторить свой хрип, как она сползла по мне ниже и поцеловала в губы. И я снова захрипел. Ее мокрое лицо прижалось к моему — вот те раз: оказывается, она плакала.
Признаюсь, я был сбит с толку.
— Не делай мне никаких одолжений… если это лишь потому, что ты жалеешь меня… — сказал я.
