Это полностью сбило меня с толку насчет Кеффа и его намерений.
Но я продолжил читать дальше и моментально избавил свою голову от мрачных мыслей насчет разнообразных планов. Я решил отложить на время написание телеграммы Ватцеку-Траммеру. Эти поразительные строчки начисто отвлекли мое внимание.
«Позволить себе основательно, хорошенько прочихаться — значит позволить себе естественное, непосредственное и откровенное действие, которого многие слегка боятся, точно так же, как они боятся позволять себе быть естественными и непосредственными в их сексуальной жизни».
Утверждалось, что существует связь между способностью непринужденно и откровенно чихать и способностью испытывать наслаждение во время оргазма.
Эта мысль показалась мне настолько забавной, что я решил дождаться, когда придет Галлен, чтобы спросить, не нужно ли мне еще колдовского бальзама.
— Понравилась книга? — невнятно произнесла она.
— Она еще сильнее понизила мой иммунитет, — ответил я, пребывая в прекрасном, игривом настроении. И ожидая, чтобы она приблизилась ко мне с намазанной бальзамом салфеткой. Но она протянула ее мне, чтобы я сам положил ее на лицо, и уселась на краешек постели, в ногах. Она скрестила свои прелестные ножки, лишь на мгновение приподняв край длинной, похожей на фартук юбки.
Но я успел заметить ее ожоги — два хорошо заметных красных пятна на внутренней стороне ног, между икрой и лодыжкой, как раз в том месте, где я обжегся о мотоцикл.
— Откуда у тебя это? — спросил я, резко садясь на кровати, всем своим видом давая понять, что мне, черт побери, хорошо известно, откуда они.
— Кефф починил мотоцикл, — ответила Галлен. — Он учил меня ездить на нем. — А когда я пристально посмотрел на нее, она добавила: — У меня все хорошо получается, кроме запуска. Кефф говорит, что я слишком слабо давлю на стартер. — Но я не сводил с нее глаз, поэтому она продолжила: — Я только заглушила мотоцикл, когда попыталась завести его, и опрокинула на себя. Когда давила на стартер.
— Галлен, — сказал я, — что происходит, скажи на милость?
— Понимаешь, тогда я и обожглась, — ответила она. — Нет, правда! Когда дотронулась до выхлопных труб, понимаешь?
— За каким дьяволом этот проклятый Кефф учит тебя водить мотоцикл? — заорал я.
— Чтобы кто-то это умел, — ответила Галлен. — Чтобы кто-то из нас двоих умел водить мотоцикл. На тот случай, если ты возьмешь меня с собой, когда уедешь отсюда… если, конечно, ты захочешь, Графф. — И она не вскочила с постели, чтобы уйти, когда я придвинулся ближе и коснулся ее. — Только если ты захочешь взять меня с собой, Графф, — повторила она. Но когда я наклонился вперед настолько, что смог прижать ее голову к своему плечу, книжка Кеффа соскользнула у меня с колен и упала на пол. И мы оба уставились на нее, нарушив то интимное настроение, в которое впали оба.
И пока моя Галлен продолжала смотреть на книгу, я отодвинулся от нее и принялся что было силы чихать — я так разошелся, что она оторвала глаза от книги и посмотрела на меня.
Ну да, она покраснела, поскольку прочла эту книгу прежде, чем дать ее мне. Про это чиханье вряд ли кто мог забыть. А когда она пулей выскочила из моей комнаты, мне осталось уповать лишь на то, что я не слишком сильно напугал ее, чтобы она отказалась от своих планов.
Хотя вряд ли это можно было назвать планом — в смысле программы действия, — он казался мне менее выстроенным, чем тот, с которого мы начали с Зигги. Логически объясняя и приветствуя его, я подумал, что это, по меньшей мере, куда более осмысленный план, чем тот, о котором я недавно прочел. К тому же я надеялся, что он отвлечет меня от бредовых идей бедного Зигги насчет зоопарка.
Как бы там ни было, приятно позволить Галлен изменить ход моих мыслей. Кроме того, это отвлекло меня еще на ночь от составления телеграммы для Ватцека-Траммера.
Я даже спал и видел малодушный сон о том, как я оказался в уединении, которое трудно себе даже вообразить. Непонятный пейзаж, и никого, кроме нас — Галлен и меня, при свете дня, длящегося столько, сколько мы пожелаем, с угодной нам погодой; в сухом лесу, у озера, без назойливых насекомых. Совершенно никем не беспокоимые, мы танцуем, приняв позы, запомнившиеся нам из «Азбуки любви».
В то время как Зигги лежит в ящике Кеффа, он не может навязаться нам в компанию со своими ужасающими деталями. А все животные, угрожающие моему совершенному покою, обитают в Хитзингерском зоопарке.
Что Ватцек-Траммер получил по почте
10 июня 1967 года, вечерним субботним поездом, в простом заколоченном ящике Кеффа, Зигги отправился из Вайдхофена в Капрун. Моя телеграмма опережала его тело на несколько часов, что было достаточно для того, чтобы Эрнст Ватцек-Траммер был предупрежден о встрече поезда в воскресный полдень.
Я написал несколько строк телеграммы. Начав так:
«Герр Ватцек-Траммер / мне сообщили что вы являлись опекуном Зигфрида Явотника / моего друга который разбился на мотоцикле / и который прибудет в Капрун в это воскресенье в полдень / Ганнес Графф который отпишет вам позднее/».
Потом я заменил текст на следующий:
«Дорогой герр Ватцек-Траммер / в воскресенье в полдень прибывает ваш подопечный / Зигфрид Явотник / который разбился на мотоцикле / он был моим другом / я свяжусь с вами / Ваш Ганнес Графф/».
А потом поменял еще раз:
«Мой дорогой герр Ватцек-Траммер / к своему великому прискорбию должен сообщить что ваш подопечный и мой друг / Зигфрид Явотник / погиб при случайной аварии на мотоцикле в Вайдхофене / он прибывает в воскресенье в полдень / я вскоре встречусь с вами / Ганнес Графф/».
И наконец остановился на этом:
«Дорогой герр Ватцек-Траммер / к своему великому прискорбию должен сообщить что мой добрый друг и близкий вам человек / Зигфрид Явотник / разбился на мотоцикле при выполнении секретного задания / все подробности я изложу вам при нашей скорой встрече / можете гордиться его делами / примите мои соболезнования / Ганнес Графф/».
И, не рассчитывая на то, что у меня может получиться лучше, я, не решаясь думать о том, что будет, когда встречусь с этим самым Траммером, которому, я был уверен, будет трудно лгать, я отправил последний текст. Но в данный момент я просто не мог бы вынести присутствия на очередных похоронах Ватцека-Траммера.
К тому же я думал, какое слабое впечатление я произведу на Эрнста — как человек, который даже отдаленно не может себе представить, как выглядит семейная скорбь, такая глубокая, как у него. Поскольку если Зигги и был в чем-то прав, так это в одном: я и моя семья пропустили всю войну, из-за чего, как ни странно, я чувствую себя слегка виноватым.
О войне я помню лишь одно. В Зальцбурге, в конце американской оккупации, моя мать, бывшая страстной бопершей
[25]
, заметила, что ей грустно от сознания того, что Зальцбургу придется вернуться к прежней музыке — ведь американцы заберут свои радиостанции с негритянскими мелодиями с собой.
