Но эти дебаты затянули мое образование. Мне пришлось остаться в университете до тех пор, пока я не овладею в совершенстве каким-нибудь академическим предметом или чем-то еще, — глупо пытаться доказать, что я уже что-то знаю и сумел это написать.
Ватцек-Траммер, разумеется, ничего не смыслит в университетах. По его мнению, профессора, должно быть, слишком много читали, прежде чем заинтересовались чем-то, и потом это помешало им заинтересоваться тем, о чем они читали. Он в этом убежден. Сам себя образовавший человек, знаете ли, непоколебим.
Эрнст по-прежнему читает как ненормальный. Я вижусь с ним на каждое Рождество и никогда не приезжаю без новой стопки книг для него. Однако, не в пример большинству пожилых людей, его чтение стало более избирательным: он больше не читает все, что попадется ему под руку. На самом деле зачастую книги, которые я привожу ему, не производят на него особого впечатления. Он берет книгу, листает ее, останавливается на десятой странице.
— Я уже знаю, о чем она, — говорит он и откладывает книгу в сторону.
Можно сказать, я приезжаю на Рождество скорее читать те книги, которые имеются у Ватцека-Траммера, чем всерьез думаю, будто я привожу ему нечто особенное.
Сейчас Ватцек-Траммер на пенсии и весьма уважаемый горожанин. Он держит за собой три комнаты в гастхофе «Эннс»; иногда его даже показывают туристам, если он позволяет.
Одну из комнат Ватцека-Траммера полностью занимают его книги, вторую — гоночный мотоцикл «Гран-при 1939»; в одной из комнат кровать и кухонный стол, хотя Эрнст теперь почти всегда столуется в гастхофе. Кухонный стол для того, чтобы за ним сидеть и разговаривать, — привычка, говорит он, которая сильнее его, несмотря на то что сейчас он один.
Когда я бываю дома, я сплю в комнате с мотоциклом. И я очень люблю Рождество.
И уж поверь мне на слово, Ватцек-Траммер может много о чем рассказать.
Двадцать второе, самое последнее, наблюдение в зоопарке:
Вторник, 6 июня 1967 @ 7.30 утра
Я остановился выпить кофе в Хёттельдорф-Хикинг, не дальше чем в миле на запад от Хитзингера. Здесь уже начинается сельская местность, хотя в основном это небольшой виноградник; чтобы увидеть корову, нужно пройти еще милю или даже больше.
Так что сернобыку в первый же день придется прогуляться, как минимум, пару миль.
Хёттельдорф-Хикинг ошеломлен мною. Я все же постригся в Хитзингере.
Следуя указанному хитрым официантом направлению, я обошел площадь и был первым посетителем Фуртвенглера.
— Бреемся или стрижемся? — спросил маленький Хюгель Фуртвенглер. Он явно хотел, чтобы я желал и того и другого или хотя бы постричься — поскольку бритье дешевле.
— Просто побриться, — ответил я. — Но полностью.
И, важно кивнув, как если бы он отлично все понял, он обложил мои щеки горячим полотенцем. Но я сказал:
— И брови тоже, хорошо?
И тогда он перестал делать вид, будто все понимает.
— Брови? — удивился Хюгель. — Вы хотите, чтобы я сбрил вам брови?
— Пожалуйста, полное бритье, Хюгель, — повторил я. — И без всяких шуток.
— О, хорошо! — воскликнул он. — Я когда-то работал в больнице. Нам приходилось делать такое после сражений, и даже брови.
— Все начисто, — сказал я. — Побрейте мне всю голову, пожалуйста.
Это снова поставило его в тупик, хотя он изо всех сил пытался сделать вид, будто не сбит с толку.
— Вы хотите сказать, что желаете постричься? — спросил он.
— Побриться наголо, — настаивал я. — Я не хочу стричь волосы, я хочу побрить голову — гладко, как кончик моего носа!
И он уставился на мой нос, как если бы это помогло ему понять, чего я хочу.
— Если вы хотите, чтобы я побрил вам голову, — сказал он, — я должен сначала как можно короче остричь волосы, чтобы потом побрить.
Но я не собирался позволять ему разговаривать со мной как с ребенком или сумасшедшим, над которым можно насмехаться. Я сказал ему:
— Хюгель, вы можете делать все, что считаете необходимым для того, что мне нужно. Но только никаких порезов на моей голове, пожалуйста. Понимаете, я могу истечь кровью — в нашем роду гемофилия передается по наследству. Так что, пожалуйста, никаких порезов, иначе я весь изойду кровью в вашем кресле, как кастрированный бычок.
И Хюгель Фуртвёнглер глупо хихикнул — посмеялся надо мной, думая, что он умнее.
— А вы смешливы, Хюгель, — заметил я ему.
И он выпрямился.
— Но вы такой шутник, — сказал он. — Да еще с утра пораньше!
— Иногда, — ответил я, — я так громко смеюсь, что у меня из ушей брызжет кровь.
Он снова захихикал, и я понял, что он лишь утвердился в своем пренебрежительном отношении ко мне. Поэтому я сменил предмет разговора.
— Давно живете в зоопарке, Хюгель? — спросил я.
И он кивнул в ответ.
— Вы видели, как тут однажды пытались выпустить на волю зверей, Хюгель? — спросил я.
И он склонился за моей головой в зеркале, делая вид, что подстригает мне волосы на шее.
— Знаете, здесь было такое, — настаивал я.
— Но они же не вышли наружу, — сказал он, зная все — о, старый лис.
— Так вы были здесь тогда? — оживился я.
— О, это было так давно, — протянул он. — Я не помню, где я был тогда.
— Вы всегда были парикмахером, Хюгель? — спросил я.
— Это у нас фамильное, — ответил он. — Как ваша гемофилия.
Он, видно, считал себя таким остроумным, что едва не отстриг мне ухо.
— Поосторожней, — напомнил я, сжавшись в кресле. — Надеюсь, вы не поранили кожу.
Это слегка отрезвило его: он стал действовать с большой осторожностью.
Но потом, сделав мне что-то вроде нормальной стрижки, он сказал:
— Еще не поздно. Я могу на этом остановиться.
— Побрейте наголо! — велел я, сделав в зеркале каменное лицо.
И он побрил.
Он снова принялся хихикать, пока я разглядывал себя со всех сторон в зеркале, когда в зал вошел второй его посетитель.
— А, герр Рур, — обрадовался Хюгель. — Я сейчас освобожусь.
— Доброе утро, Хюгель, — тяжело дыша, отозвался герр Рур.
Но я отскочил от зеркала и уставился на герра Рура. Он выглядел слегка встревоженным, а я сказал:
— Этот парикмахер постоянно смеется, как дурак. Я попросил его побрить меня, и посмотрите, что он со мной сделал.
Хюгель сдавленно вскрикнул, держа бритву в перепачканных пеной пальцах.
— Вы с ним поосторожней, герр Рур, — предостерег я, проводя рукой по глянцевой голове. — С этой бритвой он может быть опасен.
