Все тем же дикторским голосом она сказала:
— Редактору Ленхоффу удалось успешно бежать из Венгрии. Это факт.
Дедушка старался стоять неподвижно, чтобы не греметь жестянками, но она уловила их звон и повернулась к нему; ее прежнее выражение лица и голос вернулись к ней.
— Ты уже бросил его там однажды, — проговорила она. — Ты заставил его остаться, чтобы забрать твою банковскую книжку, когда он должен был поехать вместе с нами.
— Поосторожней, девочка, — сказал Ватцек-Траммер, хватая ее за волосы одной рукой. — Держи себя в рамках, ты слышишь?
— Ты бросил Зана в Вене! — закричала моя мать на птицу, трепетавшую под своими жестянками и пытавшуюся отвернуть от нее лицо.
Ватцек-Траммер дернул мою мать за волосы.
— Прекрати! — прошипел он. — Черт тебя побери, Хильке, твой Зан Гланц не должен был оставаться так долго, как он остался. Он не должен был везти никакого редактора в Венгрию, поняла? Какого черта ты решила, что он уехал туда?
Но моя мать вырвала волосы из его рук и бросилась снова ко мне, стоявшему на стуле и старавшемуся сохранить равновесие, словно распятый в не довязанном мамой свитере, который был пришпилен на мне булавками.
Ватцек-Траммер отнес злосчастный костюм орла обратно в подвал почты. И в ту ночь моя мать разбудила меня очень поздно, прижавшись ко мне мокрым, холодным лицом и щекоча пальто с меховым воротником, которое она надевала только в дорогу. В которую она и отправилась. Не оставив после себя никаких символических свидетельств, которые можно было бы интерпретировать — чтобы мы могли догадаться, например, как долго она будет отсутствовать или как и с кем она закончит свое существование.
Она не оставила нам ничего такого: ни мазков крема на стенах, ни подошв ботинок, по которым ее можно было бы опознать.
Хотя моему деду не понадобилось никаких доказательств, чтобы решить, что она никогда не вернется обратно. Меньше чем две недели спустя, в ноябре 1956-го, в Капруне и окружающих Зальцбург горах выпал первый в этом году снег; мокрый, тяжелый ураган превратил за ночь снег в лед. Итак, после ужина дедушка взял почтовые санки и — хотя его никто не видел — облачился в орлиные доспехи; он проделал две с половиной мили вверх по леднику, направляясь к вершине Кицштейнхорн. При себе у него имелся фонарик, и, после того как прошло несколько часов, Ватцек-Траммер поднялся из-за кухонного стола и взглянул в окно на горы. Он увидел слабый свет, почти неподвижный, мерцавший на полпути с ледника, под черным пиком Кицштейнхорн. Затем свет спустился ниже — должно быть, санки катили вниз, поскольку свет шел к подножию, прыгая, делая зигзаги, следуя по обходному маршруту — по проделанной дровосеками просеке через невысокую гору ниже ледника. Бывалые лыжники окрестили этот маршрут «След катапульты». Он спускался круто, четырнадцатью S-образными кривыми и заканчивался в трех с четвертью милях до городка.
Сегодня, разумеется, там есть подъемник, который поднимает лыжников наверх, и новые лыжники называют этот маршрут «Пробежка сумасшедшего».
Но дедушка спускался по «Следу катапульты», а Траммер и я следили за нисходящим светом фонаря из окна кухни.
— Это твой дедушка, парень, — сказал Эрнст. — Ты только посмотри, как он идет.
Мы проследили за ним через восемь, затем девять S-образных кривых по лесу — должно быть, он сидел на санях и управлял ногами, — но затем свет фонаря стал расплывчатым, похожим на ограничительную линию на скоростном спуске. Однако Ватцек-Траммер уверяет, будто он насчитал по крайней мере еще одну кривую, пока мы не потеряли луч его фонаря из виду. Тогда выходит десять из четырнадцати, что не так уж и плохо для почтовых саней в ночи.
Эрнст сказал, что я должен остаться, и запер меня на кухне, откуда я наблюдал за тонкой лентой огней — это прочесывали гору под Кицштейнхорн до самого низу. Потом они нашли моего деда, который был выбит с «Катапульты» ударом бревна, почти полностью занесенного свежевыпавшим снегом. Почтовые санки, по некой мистической причине, которую я так и не смог разгадать, спустились до города сами собой.
Когда в лесу нашли дедушку, Ватцек-Траммер захотел, чтобы нашли санки. А когда сани были найдены и привезены к нему, он положил дедушку поверх мешков с почтой и свез его вниз с горы и, через весь город, доставил в гастхоф «Эннс». Там Ватцек-Траммер выпил четыре чашки кофе с бренди, пока дожидался священника, который страшно огорчился, когда Ватцек-Траммер отказался снять с деда орлиный костюм. Ватцек-Траммер торжественно заявил, что дедушка должен быть похоронен в том, в чем он есть: в кольчуге, без перьев, но в маске. Эрнст слегка подискутировал на эту тему. В свое время дедушка дал ясно понять, что после предательства кардинала Иннитцера в 1938 году католики никогда не смогут сотворить с его телом свой обычный обряд. С целью положить конец затянувшийся дискуссии, Ватцек-Траммер сказал:
— Вы помните кардинала Иннитцера, отец? Он продал Вену Гитлеру. Он призвал все свое стадо смириться с Гитлером.
— Но Ватикан никогда не одобрял этого, — парировал священник.
— Ватикан, — возразил Ватцек-Траммер, — прославился в истории тем, что всегда опаздывал. — Старый Эрнст по-прежнему читал все, что попадало ему в руки.
Затем послали за мной, и мы вместе, Эрнст и я, выпрямили жестяные формы бедного дедушки и обложили его вокруг снегом, чтобы сохранить тело холодным, пока не будет готов гроб.
— Это был удар или что-то в этом роде… его сердце не выдержало, одним словом. Но, на худой конец, это не самые плохие похороны, о которых мне доводилось слышать.
После чего мы пошли домой, Эрнст и я. Я был уверенным в себе десятилетним мальчуганом; если я и ощущал себя брошенным своей семьей, то я, по крайней мере, ощущал себя в хороших руках. Вряд ли чьи-то руки могли быть лучше, чем Эрнста Ватцека-Траммера. Хранителя семейного альбома — птичника, почтальона, историка, человека, сумевшего прожить долго. Ответственного, наконец, за то, что я уцелел и принял оставленное мне наследство.
Двадцать первое наблюдение в зоопарке:
Вторник, 6 июня 1967 @ 6.45 утра
Уборщики клеток появились немногим позже 6.30. О. Шратт открыл им центральные ворота. Он протянул цепочку через вход, хотя над ним висит табличка «ВХОДА НЕТ» — но висит она так, что я не могу ее прочесть.
Уборщики клеток народ угрюмый и грубоватый; они вошли в Жилище Рептилий и вышли оттуда со своими принадлежностями, после чего всей толпой направились в Жилище Толстокожих.
Затем я подумал, что, если О. Шратт отойдет подальше от ворот, я сразу же попытаюсь уйти. Мне хотелось оказаться, как бы невзначай, за пределами зоопарка, когда О. Шратт будет уходить. Может, я даже увижу, куда он пойдет!
Завтракает ли О. Шратт, как нормальные люди?
Но кто-то вроде утреннего сторожа встретил его у ворот. Они перекинулись между собой несколькими фразами. Возможно, новый сторож пожурил О. Шратта за то, что он напялил при таком солнце дождевик. Но О. Шратт просто испарился: он перешагнул через цепь в воротах, и я даже не заметил, в какую сторону он повернул.
