Русский офицер с револьвером подходил вплотную к домам — отличная цель для цветочных горшков или кастрюли с кипящими макаронами, — проверяя, все ли парадные двери заперты. Его прикрывал пехотинец с автоматом, шагавший по самому краю тротуара, — негодная цель для тяжелых оконных цветочных ящиков, поскольку понадобилось бы приложить большое усилие, чтобы швырнуть эдакую тяжесть на такое большое расстояние.
Автоматчик обозревал окна; офицер сначала щупал рукой вокруг косяка, прежде чем войти в двери. Прожектор от бывшего посольства Болгарии двигался перед ними. Комендантского часа, как такового, не было, но даже свет, оставленный после полуночи, вызывал подозрения, и поэтому Ватцек-Траммер зажигал свечу на кухонном столе и опускал жалюзи, не доходившие на дюйм до подоконника. Так что у Ватцека-Траммера для наблюдением за русскими часовыми оставалась щель в целый дюйм; Эрнст уверял, что он сохраняет, так сказать, мир и покой на Швиндгассе благодаря тому, что насылает дурной сглаз, хворь, колдовство, транс или даже благословение на пехотинца с автоматом, когда тот проходит мимо.
Ибо первое, что отметил Ватцек-Траммер насчет автоматчика, так это его нервозность: он оглядывал окна позади себя более внимательно, чем те, что освещались двигающимся вперед лучом прожектора, он то и дело щелкал затвором автомата. Ватцек-Траммер заявил, что его долг — сидеть у окна и насылать спокойствие на часового, а также быть готовым к утреннему выходу прачки фрау Дрексы Нефф, еще одной ночной наблюдательницы, неожиданно появлявшейся из своего подвальчика и кричавшей через улицу Эрнсту:
— Ну как вам ее кофе, герр Траммер? Верно, жидкий, да? Может, стоит улучшить его моим?
И Ватцек-Траммер обычно отвечал:
— Нет, кофе замечательный, но нужно добавить в него миндальной эссенции или немного лучшего французского бренди!
— Ха! — отвечала бойкая Дрекса. — Вам следует немного поспать, герр Траммер. Ха! Вот что вам в первую очередь надо.
Прошел уже февраль и большая часть марта 1946-го, и каждый день фрау Дрекса — когда март уже подходил к концу — спрашивала Ватцека-Траммера, не разрешилась ли моя мать от бремени, и за это время не произошло ничего особенного, кроме одного инцидента: на Плёсслгассе, за два квартала от наблюдательной щели Ватцека-Траммера, был застрелен из автомата мужчина, решивший после полуночи помочиться из окна на улицу (потому что, как выяснилось потом, у него засорился туалет). Шум этой очереди дошел до автоматчика с Швиндгассе, и он заметался по улице, щелкая затвором — выискивая в ночном небе летящие цветочные ящики, кухонную утварь и мокрые комки носков. Которые, однако, не появились, иначе бы он точно начал стрелять.
И еще одного инцидента: Советы захватили себе целую Дунайскую пароходную компанию, объявив ее, так сказать, военным трофеем. О чем также дискутировалось на заседании Союзнического совета.
Но до того времени, когда я так впечатляюще появился на свет, больше ничего не произошло.
Ватцек-Траммер помнит легкий снег, помнит то, как моя мать вошла в кухню утиной походкой, не удовлетворившись, как обычно, выпитым стаканом молока. Помнит, как дедушка и Вратно оделись и прокричали из двери парадного русскому часовому у бывшего посольства Болгарии. И все трое уселись в русскую военную машину, которая отвезла их в находившуюся в советском секторе клинику.
Это произошло ранним утром 25 марта 1946 года. Было около трех-четырех утра, запомнил Эрнст Ватцек-Траммер, когда дедушка позвонил домой и сообщил Ватцеку-Траммеру и моей бабушке о моем появлении на свет — о мальчике! Девяти фунтов девяти унций — довольно крупный младенец, должен заметить, учитывая скудное питание во времена оккупации. И моя бабушка схватила свечку и бросилась через кухню к окну с опущенными жалюзи, не доходившими на дюйм до подоконника, — подняла вверх жалюзи и, держа в руке свечку, закричала через улицу своей приятельнице-прачке:
— Дрекса! Это мальчик! Почти десять фунтов!
Ватцек-Траммер вспоминает: он был на полпути между телефоном и бабушкой, в нескольких шагах, как ему кажется, — он рванулся к ней, пытаясь затушить свечку, когда свет прожектора залил кухню, и бабушку словно толкнуло к нему, и она упала мимо него. Их траектории пересеклись, он помнит, как, обернувшись, увидел ее лицо, когда она падала, — удивленное лицо, еще не залитое кровью. На самом деле Ватцек-Траммер не помнит, чтобы он слышал треск автоматной очереди до того момента, когда он подбежал к бабушке и попробовал усадить ее.
В действительности это Дрекса Нефф сообщила Ватцеку-Траммеру подробности происшедшего. Как автоматчик, который был в нескольких шагах от окна, обернулся через плечо, когда бабушка напугала его своей призрачной свечой и криком на языке, которого этот русский не понимал. И после того как он застрелил ее — Дрекса в этом совершенно уверена, — всю улицу залил свет прожектора, но лиц в окнах не было видно, только щели размером в дюйм над подоконниками. По крайней мере, до того времени, когда Ватцек-Траммер начал кричать:
— Они убили фрау Мартер! Она всего лишь хотела сказать, что стала бабушкой!
И как после этого из окон полетели кухонная утварь и осколки горшков; и как внизу на улице, всего в нескольких шагах от двери дома, откуда была застрелена фрау Мартер, автоматчик получил по шее первым хорошо нацеленным горшком, сковородкой или чем-то еще тяжелым; и как он, припав на одно колено и пригнувшись к земле, снова открыл огонь из автомата по окнам третьего этажа от угла Аргентинер и до середины Швиндгассе. И перебил бы окна целого квартала, если бы русский офицер не стал на его пути или не смог встать на его пути, — одним словом, автоматчик заставил своего офицера припасть к обочине тротуара и только после этого прекратил стрелять. Прикрыв голову руками, он сжался в комок на тротуаре; кухонная утварь — некоторую фрау Дрекса смогла опознать и даже сказать, где и за сколько она была куплена, — покрывала русского автоматчика, лежавшего, сжавшись в клубок, прямо напротив бывшего посольства Болгарии, из которого никто не выбежал, чтобы его забрать.
Итак, я родился 25 марта 1946 года, и мое рождение было омрачено не только вышеупомянутой ошибкой. Поскольку, хотя я и весил девять фунтов девять унций и моя мать не долго мучилась при родах, этого никто не запомнил. Еще и вокруг моего имени возникли значительные разногласия: назвать ли меня Заном? Но мой отец спросил: «Кто такой Зан?» — и не получил ответа. Назвать ли меня Готтлибом? Но моя мать спросила: «Кем он тебе был?» — и также не получила ответа. И предложение моего дедушки было одобрено единогласно, ибо никаких вопросов и ответов относительно имени Зигфрид никому не потребовалось. Это имя спасло Вратно; даже несмотря на нескончаемые дискуссии, едва ли кто-то связывает меня с датой моего рождения. Дело в том, что не только моя бабушка была убита из автомата в момент моего рождения — хотя это, разумеется, запомнили многие, — но в этот самый день партизаны Тито наконец изловили генерала четников Дражу Михайловича, последнего честного и наивного освободителя, можно даже сказать — революционера, оставшегося в этом мире.
Девятнадцатое наблюдение в зоопарке:
Вторник, 6 июня 1967 @ 6.15 утра
Ну что ж, я понимаю, Графф, тебе может показаться, будто я изменил своим старым принципам. Понимаешь, есть такие вещи, как я теперь вижу, которые невозможно понять до конца.
