На заднем сиденье бабушка что-то проохала себе под нос.
Когда дед подкатил по дорожке к входной двери, несколько русских солдат, околачивавшихся у здания болгарского посольства, осветили их лучами прожекторов через улицу. Им снова пришлось показать бумаги, и дедушка кое-как объяснился с ними на устаревшем русском — эти знания он почерпнул в читальном зале библиотеки иностранной литературы. Они отделались от солдат. После чего, прежде чем взять вещи из такси, они поднялись на первую лестничную площадку, нашли замочную скважину заржавевшей и распахнули ногой едва державшуюся дверь.
— О, да они устроили здесь отхожее место, сукины сыны, — возмутился Ватцек-Траммер; он налетел в темноте на какой-то тяжелый металлический предмет у двери. — Дайте свет, — потребовал он. — Кажется, они оставили здесь пушку или что-то еще в этом роде.
Бабушка чем-то хрустнула, должно быть, наступила на остатки того, что некогда было ее драгоценным фарфором; она негромко вскрикнула. А дедушка осветил фонариком помятый и грязный мотоцикл, приставленный к креслу, поскольку он был без подножки и не смог бы стоять сам.
Никто не произнес ни слова, никто не двинулся, и они, застыв в коридоре, услышали, как кто-то выпустил слишком долго сдерживаемый воздух — словно последний отчаянный выдох. Дедушка метнул лучом фонаря, а Хильке сказала:
— Я позову солдат, да? — Но никто не сдвинулся с места, и моя мать услышала, как скрипнула ее старая кровать. — В моей кровати? — возмутилась она и, вырвавшись из дедушкиных рук, налетая на стул и мотоцикл, бросилась бежать по коридору к своей комнате. — Зан? — позвала она. — О, Зан? Зан? — И рванулась в темноте к открытой двери своей комнаты.
Ватцек-Траммер выхватил из рук деда фонарик и успел поймать Хильке прежде, чем она достигла дверного проема. Он оттащил ее обратно в коридор и, выглянув из-за косяка, посветил фонариком внутрь комнаты.
На кровати сидел темноволосый мужчина с длинной бородой, с белыми, пересохшими губами, как у мучимого жаждой человека с набитым ватой ртом. Он сидел посередине кровати, держа в руках мотоциклетные ботинки, и не мигая смотрел на свет.
— Не стреляйте! — крикнул он по-немецки, затем повторил это на русском, английском и на каком-то неизвестном им славянском языке. — Не стреляйте! Не стреляйте! Не стреляйте! — Он размахивал ботинками над головой, помогая своему голосу справиться со страхом.
— У вас есть документы? — спросил мой дед на немецком, и мужчина бросил ему бумажник.
— Они фальшивые! — крикнул незнакомец на русском, пытаясь отгадать, кто стоит за слепящим светом фонаря.
— Вы — Зигфрид Шмидт? — спросил мой дед. — Особый курьер?
— Тоже мне курьер, — хмыкнул Ватцек-Траммер. — Ты здорово запоздал.
— Нет, я Явотник! — выкрикнул бородач с кровати, придерживаясь русского — из опасения, что, разговаривая на немецком, его хотят заманить в ловушку.
— Тут сказано, что вы Зигфрид Шмидт, — возразил мой дед.
— Неправда! — воскликнул мой огец. — Я Вратно, Вратно Шмидт, — пробормотал он. Затем добавил: — Нет, Явотник.
— Зигфрид Явотник? — переспросил Ватцек-Траммер. — Тогда где ты взял эту поганую немецкую форму?
И мой отец разразился потоком слов на сербохорватском; стоявшие у двери в недоумении смотрели на него.
— Bolje rob nego grob! — выкрикнул мой отец.
Лучше гроб, чем быть рабом!
— Югослав? — удивился мой дед, но Вратно его не слышал, он скорчился на разодранном матрасе, и мой дед вошел в комнату и сел рядом с ним на кровать. — Ну, будет, будет, — сказал он. — Ну, ну, успокойся.
Затем Ватцек-Траммер спросил:
— От какой армии ты скрываешься, а?
— От всех сразу, — ответил мой отец на немецком, затем на английском, затем на русском, затем на сербохорватском. — От всех, от всех, от всех!
— Военная паранойя, — провозгласил Ватцек-Траммер, кое-чему поднабравшийся из дедушкиных книг.
Потом они вернулись к такси за едой и одеждой и принесли воду из колонки внутри двора. Затем накормили и вымыли моего отца, переодев его в одну из пижам Ватцека-Траммера. Ватцек-Траммер спал эту ночь в такси, неся беспокойную вахту; Хильке и моя бабушка улеглись в спальне хозяина, а дед сторожил военного параноика на старой кровати Хильке. До трех или четырех утра, пока моя мать не пришла и не сменила его.
Три или четыре часа утра, скупой предрассветный свет и моросящий дождь — вот что запомнил Ватцек-Траммер, спавший в такси. Три-четыре часа утра — в это время Хильке положила руку на бороду моего спящего отца, разглядывая его лоб, похожий, как ей оказалось, на лоб Зана, она заметила, что он примерно того же возраста, что и Зан, — особенно были молоды его руки. И Вратно, проснувшийся и резко севший на кровати, увидел рядом с собой хрупкую девушку с печальным ртом — хрупкую, как тонкий стебелек цветка.
— Дабринка! Я говорил этому глупому Вату, что тебя не должно было разнести на куски. — Он произнес это на немецком, на английском, на русском и сербохорватском.
Ограничив себя одним лишь языком, Хильке ответила по-немецки:
— О, с тобой теперь все в порядке. Тише, теперь ты в безопасности. Ты вернулся — кто бы ты ни был. — И она ласково укладывает моего отца на спину, потом ложится на него сама; это была сырая, промозглая ночь с моросящим дождем, слишком холодная для их летних пижам.
Они долго шептались на нескольких языках; и хотя дождь лишь моросил, он долго не кончался и вылил много воды. Не знавший усталости Ватцек-Траммер, дремавший под дождем, помнит, как скрипела старая кровать с изрезанным матрасом, бездумно пославшая меня в долгий путь по этому ужасному миру. Это было в предрассветный час. Под моросящий дождь. В три-четыре часа утра, 10 июля 1945 года, когда Эрнст Ватцек-Траммер не спал, как обычно, а только дремал.
Старина Ватцек-Траммер, историк, не знающий равных, хранитель всех деталей.
Восемнадцатое наблюдение в зоопарке:
Вторник, 6 июня 1967 @ 6.00 утра
Больной редкой болезнью бинтуронг кашляет; шаркающий «кошачий медведь» с Борнео страдает от специфического, не имеющего названия расстройства.
А О. Шратт ждет окончания своей смены. Изобретенный им самодельный наркотик умиротворил его. В Жилище Мелких Млекопитающих царит покой; инфракрасный свет погашен, и ленивый, расслабленный О. Шратт встречает рассвет с сигаретой, попыхивая ею так, словно это роскошная сигара. Я вижу большие круги дыма над водоемом Смешанных Водоплавающих Птиц.
И мне становится ясно с наступлением рассвета — такого быстрого! — что нам придется проделать большую часть нашего дела до того, как встанет солнце. Нужно будет потихоньку припрятать О. Шратта, забрать ключи и кое-что подготовить — пока не станет светло.
Очевидно, что главная проблема заключается в следующем: отворить клетки не составит особого труда, но как заставить животных покинуть пределы зоопарка? Как заставить их выйти за ворота? Вывести в Хитзингер и указать дорогу на природу?
