— О мой бог, нет! — выкрикнул в ответ мой отец, стараясь показать как можно натуральнее, что он чувствует, что им никак не справиться с поворотом. Ват включил сцепление, и они ощутили, что движение машины стабилизировалось.
Будь вы глуховаты, вы бы не услышали, как Готтлиб переключал скорости — он делал это намного ровнее, чем коробка-автомат.
— Ты чувствуешь, Вратно? — не переставал спрашивать Ват.
— Условный рефлекс, — ответил мой отец. — Ты настоящий Павлов, Ват.
Но к ноябрю 1941 года они так и не успели продвинуться далеко, потому что выпал снег. Моему отцу пришлось долго ждать, прежде чем ему доверили мотоцикл. Ват давал Вратно почувствовать переключение скоростей большого гоночного мотоцикла с объемом двигателя 600 кубических сантиметров, но не позволял сесть за руль до тех пор, пока с дорог окончательно не сошел лед.
Однако сам Ват не столь осторожничал. В одно из воскресений в феврале 1942 года он взял один из своих мотоциклов объемом 600 кубических сантиметров и, посадив Вратно позади себя, направился к северу от Словеньградца к деревне Высовска Ваз, где рукав реки Мислинья промерзал едва ли не насквозь. Мой отец стоял и дрожал в сосновой роще у самого берега, пока Ват осторожно водил «Гран-при 38» по льду.
— Видишь? — спросил Ват и медленно проехал мимо от моего отца справа налево — очень медленно, на постоянной первой скорости.
Ват выполнял поворот и возвращался обратно, справа налево; затем снова поворачивал — на этот раз переключая скорость на вторую. Когда он выполнял поворот на второй, его заднее колесо начинало скользить и он касался льда одной выхлопной трубой; затем он выпрямлял мотоцикл, касался льда второй трубой и снова ставил его ровно. Потом возвращался назад, справа налево — теперь на третьей!
— Видишь? — крикнул он, выбросив ногу вперед с той стороны, которая шла вниз, на этот раз до вилки заднего колеса; он ставил обе ноги на подножки и удерживал равновесие, пока мотоцикл не выпрямлялся сам. Он возвращался обратно, всякий раз проезжая немного дальше в обоих направлениях, когда поворачивал, так что мой отец был вынужден выбраться из сосновой рощи и ступить носками на речной лед, чтобы увидеть во всей красе фантастические развороты Вата.
Снова и снова мотоцикл касался льда выхлопными трубами и вилкой рулевого колеса, а Ват выбрасывал ногу вперед, чтобы выпрямить машину.
— Видишь? — орал он, заставляя застывшую реку звенеть и петь под ним. Назад и вперед, быстрее и быстрее, по все более и более расширяющемуся радиусу — позволяя мотоциклу ложиться на лед, а вилке рулевого колеса едва не доставать до проточной воды подо льдом. Выполняя завиток, Ват слегка стучал задним тормозом, давая мотоциклу выскальзывать из-под себя, пока он держал на взмахе ногу; потом мотоциклу позволялось наконец отдохнуть, его осторожно укладывали почти плашмя — практически ставя на бензобак, пока машина не переставала выписывать вензеля.
Затем только одно беспокоило Вата — встанет ли тяжелый «38» обратно на колеса. Готтлиб заскользил по льду, пытаясь поднять его. Мой отец спустился с берега, и они вдвоем подняли машину, обтерев бачок в том месте, где он оказался залит маслом.
— Разумеется, — сказал Ват, — тебе надо почувствовать это самому. Но это делают вот так.
— Ездят по реке? — спросил мой отец.
— Нет, дурачок, — сказал Ват. — Так ты управляешь на мазуте или масле. Ты держишь дроссель ровно, ты убираешь ноги из-под машины, и если не касаешься тормоза, то она выпрямляется сама.
Затем они засеменили по льду до того места, где берег был более пологим. А с дальнего конца реки появилась орущая компания рыбаков на санях, которые тянули за собой конькобежцы; они приближались с той точки, откуда наблюдали невиданное представление, не переставая глухо аплодировать своими варежками.
Вероятно, Готтлиб Ват никогда раньше не давал подобных публичных уроков: он выглядел ошеломленным. Он стоял, сняв с головы шлем и держа его под мышкой, в ожидании венка или памятного подарка или хотя бы поцелуя бородатого рыбака. Он выглядел застенчивым, неожиданно неуверенным в себе. Но когда компания рыбаков приблизилась к ним, мой отец разглядел, что словенцы были безнадежно пьяны и не обращали никакого внимания на форму Вата. Они подкатили на санях к левой ноге Готтлиба, и один из рыбаков, держа варежку вместо микрофона, прокричал ему на сербохорватском:
— Ты, должно быть, самый свихнувшийся чудак в мире!
Затем они все захохотали и захлопали варежками. Ват заулыбался; его добрые глаза молили отца перевести речь.
— Он сказал, что ты самый лучший в мире гонщик, — перевел Вратно Готтлибу Вату, а ликовавшим пьянчугам на санках ответил на вежливом сербохорватском: — Продолжайте улыбаться, уроды, и не забудьте слегка поклониться перед уходом. Перед вами немецкий офицер, и он от вас мокрого места не оставит, если вы еще ляпнете хоть одно слово.
Вратно заставил их улыбаться с саней глупой улыбкой, их пятки заскользили по льду, когда они развернулись назад. Самый толстый из них свалился на лед и обругал конькобежцев. Те увлекали за собой санки, держась друг друга, бедро к бедру, и напоминая детей, которых занесло в такое место, где кататься на санках было немыслимо или запрещено.
Мой отец поддерживал мотоцикл, пока Ват радостно махал рукой удалявшимся почитателям своего таланта. Бедный, доверчивый Готтлиб Ват, со шлемом под мышкой и задранным подбородком, такой ранимый на исцарапанном льду.
— Это было на самом деле здорово, Ват! — сказал мой отец. — Ты был просто неотразим.
Двенадцатое наблюдение в зоопарке:
Вторник, 6 июня 1967 @ 4.30 утра
Я продрог до самых костей и забился поглубже в свою зеленую изгородь, когда в дверном проеме центрального прохода, звеня ключами, появился старина О. Шратт. В следующее мгновение я, пригнувшись и переваливаясь как утка, выбрался из моего убежища и глянул на него. Нетвердой походкой он направился к выходу из Жилища Мелких Млекопитающих и спустился по мерцающекровавым ступеням.
О. Шратт пьет на работе! Курит травку, принимает LSD или транквилизаторы! О. Шратт толкает героин — животным! Что ж, вполне возможно.
Господи, он был ужасен. Он походил на насильника! Штаны заправлены в солдатские ботинки, отстегнутый эполет болтается, электрический фонарик дергается, связку ключей он держал словно жезл.
Возможно, его разум напрягся и разорвался на части, после чего был превращен в абсурдную мешанину некими темными, связанными с приливами и отливами лунными силами. Возможно, О. Шратт переживал за ночь в среднем три трансформации.
Но какой бы цикл сумасшествия ни переживал он сейчас, какова бы ни была эта фаза — он производил на меня гипнотическое впечатление. Я почти целиком выполз на дорожку, я мог бы попасться ему под ноги, если бы он не послал меня, словно пинком, обратно в укрытие, неожиданно рявкнув на Обезьяний Комплекс.
— Рауф! — прорычал он, видимо все еще помня выходку бабуина. — Р-а-а-у-у-ф-ф!
