Итак, я поднялся и двинул прогулочным шагом. По всему зоопарку слышится шарканье метлы. Когда я проходил мимо уборщика, он сказал:
— Зоопарк скоро закрывается.
Я даже видел публику, которая торопилась к воротам, — похоже, она опасалась, как бы ее не заперли здесь на ночь.
Я решил, что не стоит пытаться спрятаться у какого-нибудь животного, поскольку если я спрячусь в загоне с каким-нибудь безобидным зверем, то меня сможет обнаружить ночной сторож, в чьи обязанности входит мыть животных или проверять их перед сном — почитать им на ночь сказку или даже поколотить.
Я подумал об отдаленном загоне для горного барана с Юкона, который был расположен на вершине насыпной горы — обломках руин, скрепленных при помощи цемента человеческими руками. От юконского барана открывался самый лучший обзор в зоопарке, но меня беспокоила мысль о проверке перед сном, и, кроме того, я еще подумал о том, что у животных могла быть собственная система передачи сигналов тревоги.
Поэтому я укрылся между высокой живой изгородью и забором, огораживающим участок поля для Смешанных Антилоп. Длинная живая изгородь оказалась очень густой, однако у самых корней я отыскал просветы, через которые можно было смотреть сквозь ограду. В одну сторону я могу наблюдать за дорожкой, ведущей к Кошачьему Жилищу, мне также были видны крыши Жилища Мелких Млекопитающих и Жилища Толстокожих; в другую сторону дорожки я могу видеть большой персональный загон для сернобыка и всю дорожку до того места, где обитают австралийские животные. Под прикрытием этой живой изгороди я могу передвигаться почти на пять ярдов в обоих направлениях.
Как только сторожа уйдут, они перестанут представлять для меня опасность. После официального закрытия зоопарка мимо моего убежища прошли уборщики. Они двигались, метя дорожку и монотонно бубня:
— Зоопарк закрыт. Остался здесь кто-нибудь? — словно делали из этого игру.
Потом я увидел тех, кого можно назвать официальной охраной, — двух сторожей, а может, это был один, только я его видел дважды. Он — или они — больше часа занимались тем, что проверяли клетки: что-то дергали, где-то бряцали, позванивая огромным кольцом с ключами; потом, похоже, удалились в сторону центральных ворот. Просто отсюда мне не виден главный вход, однако час спустя после моего последнего наблюдения я услышал, как центральные ворота отворились и захлопнулись.
После этого я не видел ни одного из них. Лишь без четверти семь я услышал скрип ворот. Животные уже успокоились; кто-то с зычным голосом был явно простужен. Посижу пока за живой изгородью. Я не думаю, что ночь будет настолько темной, насколько мне хотелось бы, и, хотя прошел почти целый час с того момента, как я видел или слышал другое человеческое существо, я знал, что здесь кто-то есть.
Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника:
Предыстория I (продолжение)
22 февраля 1938 года: днем в кафе на Шауфлергассе. Моя мать и Зан протирают запотевшее стекло и смотрят на здание администрации канцлера на Баллхаузплац. Однако канцлер Курт фон Шушниг
[8]
не собирается подходить к открытому окну сегодня.
Караульный административного здания канцлера топает ногами и с завистью поглядывает на кафе, где, кажется, наступила оттепель; снег припорошил усы караульного, и даже его штык поголубел. Зан думает, что ствол ружья полон снега и от него никакого толку.
Но в конце концов, это всего лишь почетный караул, печально прославившийся в 1934 году, когда Отто Планетта прошел мимо почетного, незаряженного ружья и застрелил предшествующего канцлера, тщедушного Энгельберта Дольфуса
[9]
, из своего не почетного, но заряженного оружия.
Однако поступок Отто не многое изменил; нацист доктор Ринштелен попытался покончить с собой, неудачно выстрелив в себя из пистолета в номере отеля «Империал». А Курт Шушниг, друг Дольфуса, беспрепятственно занял его пост.
— Интересно, заряжает ли теперь ружье почетный караульный? — говорит Зан.
А Хильке со скрипом проводит рукавичкой по окну, прижимается носом к стеклу.
— С виду оно похоже на заряженное, — говорит она.
— Ружье и должно походить на заряженное, — отвечает Зан. — Однако это выглядит просто тяжелым.
— А почему бы вам, студент, — вмешивается официант, — не встать на место караульного и не проверить это?
— Оттуда мне не будет слышно ваше радио, — говорит Зан, чувствуя себя здесь слегка неспокойно — новое место с неопробованной волной, однако оно ближайшее к Ратаузскому парку.
Радио звучит довольно громко, оно привлекает внимание караульного, и его ботинки начинают пританцовывать.
На улице останавливается такси, и его пассажир стремительно бросается к зданию администрации канцлера, приветствуя караульного взмахом руки. Водитель подходит и прижимается лицом к окну кафе, его ноздри растопыриваются, как у рыбы, приплывшей из снежного океана к дальней, стеклянной стене своего мира — аквариума; он заходит внутрь.
— Да, что-то происходит, — произносит он.
Но официант лишь спрашивает:
— Коньяк? Чай с ромом?
— У меня клиент, — говорит водитель и подходит к столику Зана, он протирает себе смотровой глазок на стекле, прямо над головой моей матери.
— Тогда коньяк будет быстрее, — говорит официант.
А водитель кивает Зану, высказывая ему восхищение стройной шеей моей матери.
— Не каждый день у меня такой клиент, — говорит он.
Зан и Хильке протирают смотровые глазки для себя, такси стоит, окутанное выхлопными газами, ветровое стекло заледенело, и «дворники» скользят и скрипят.
— Это Ленхофф, — поясняет водитель. — Он очень торопился.
— Вы бы уже выпили свой коньяк, — говорит официант.
— Редактор Ленхофф? — спрашивает Зан.
— Да, редактор «Телеграфа», — кивает водитель и стирает с окна пар от собственного дыхания, пристально глядя на вырез платья Хильке.
— Ленхофф самый лучший, — говорит Зан.
— Он пишет честно, — соглашается водитель.
— И однажды свернет себе шею, — вмешивается официант.
Водитель пыхтит, как и его такси, короткими, прерывистыми выдохами.
— Я выпью коньяк, — говорит он.
