Мятный припарковал машину на некотором расстоянии от причала, неподалеку от станционной платформы нью-лондонского железнодорожного вокзала. После недолгого спора между родителями, которые решали, кто на долгом пути домой будет ехать на пассажирском сиденье рядом с Эдди и исполнять роль «штурмана», старшие О'Хара покорно, словно дети, погрузились в автомобиль. Никто не оспаривал главенство Эдди.
И только выезжая с привокзальной парковки, Эдди увидел томатного цвета «мерседес» Марион; он был припаркован неподалеку от станционной платформы. Ключи, видимо, уже были отправлены почтой к адвокату Марион, который должен был предъявить Теду список требований его супруги.
Значит, она, может, и не поехала в Нью-Йорк. Эдди лишь немного удивился, поняв это. И если Марион оставила свою машину у вокзала в Нью-Лондоне, это не обязательно означало, что она вернулась в Новую Англию; возможно, она направилась дальше на север. (Может быть, в Монреаль. Эдди знал, что она владеет французским.)
«Но что у нее на уме? — спрашивал себя Эдди, как он будет спрашивать в течение следующих тридцати семи лет. — Что она делает? Куда направилась?»
II. Осень 1990
Эдди в сорок восемь
В тот дождливый сентябрьский понедельник рано вечером Эдди О'Хара, почти не двигаясь, стоял у стойки бара в пивной Нью-Йоркского спортивного клуба. Ему исполнилось сорок восемь, и его прежде темно-каштановые волосы были изрядно сдобрены сединой, и — поскольку он пытался читать у стойки бара — густая прядь волос постоянно падала ему на лоб, закрывая один глаз. Он все время откидывал эту прядь назад, действуя своими длинными пальцами как расческой. Он никогда не носил с собой расчески, и волосы его всегда были пушистыми, словно только что вымытыми, растрепанными; больше ничего растрепанного в нем не было.
Эдди был высок и худощав. Сидел он или стоял, плечи его были как-то неестественно расправлены, его фигура неизменно сохраняла какую-то напряженную, почти военную прямизну. Он страдал от хронических болей в пояснице и только что проиграл подряд три гейма в сквош невысокому лысому человеку по имени Джимми. Эдди никак не мог запомнить фамилию Джимми, который был пенсионером (по слухам, ему было за семьдесят) и каждый вечер являлся в Нью-Йоркский спортивный клуб, где поджидал случайных соперников помоложе, чьи партнеры подвели их, не придя на игру.
Эдди, который пил диетическую колу (ничего другого он никогда не пил), уже и прежде проигрывал Джимми; естественно, случалось, что и его партнеры не приходили на игру. У Эдди было несколько близких друзей в Нью-Йорке, но ни один из них не играл в сквош. Он стал членом этого клуба всего тремя годами ранее, в 1987-м, после выхода в свет его четвертого романа — «Шестьдесят раз». Несмотря на благожелательную (хотя и в меру) критику, тема романа не вызвала интереса у единственного прочитавшего его члена Комитета по приему новых членов. Другой член этого комитета признался Эдди, что членом клуба он был утвержден в конечном итоге благодаря своей фамилии, а не благодаря своим романам. (В Нью-Йоркском спортивном клубе испокон веков были О'Хара, хотя ни один из них и не состоял в родстве с Эдди.)
И тем не менее, хотя Эдди и осуждал выборочное, сквозь зубы, дружелюбие клуба, ему нравилось быть членом. Здесь можно было недорого остановиться, что он и делал каждый раз, приезжая в Нью-Йорк. В течение почти десяти лет, после выхода в свет третьего его романа «Прощание с Лонг-Айлендом», Эдди довольно часто приезжал в город, хотя нередко всего на одну-две ночи. В 81-м он купил свой первый и единственный дом в Бриджгемптоне, всего в пяти минутах езды от дома Теда Коула в Сагапонаке. За девять лет проживания в округе Саффолк Эдди ни разу не проехал мимо дома Теда на Парсонадж-лейн.
Дом Эдди находился на Мейпл-лейн — так близко к бридж-гемптоновскому вокзалу, что Эдди мог пешком добраться туда, что, впрочем, делал он очень редко. Он не переваривал поездов. Железнодорожная ветка проходила так близко к дому Эдди, что ему иногда казалось, будто он живет в поезде. И хотя в агентстве по продаже недвижимости Эдди предупредили, что Мейпл-лейн место не ахти какое, дом продавался за вполне приемлемые деньги, а его недостатки ни разу не помешали Эдди сдать его внаем на лето. Эдди не переваривал Гемптоны в июле и августе и зарабатывал непомерные деньги, сдавая свой более чем скромный дом в эти сумасшедшие месяцы.
То, что он зарабатывал писательством и сдавая внаем свой дом летом, позволяло ему работать преподавателем всего один семестр ежегодно. Он все время числился приглашенным писателем в том или ином университете или колледже. Эдди, кроме того, был обречен посещать различные писательские конференции, и каждое лето ему приходилось находить какое-нибудь жилье в Гемптонах, сдававшееся за меньшие деньги, чем он получал за свой дом. И тем не менее Эдди никогда не жаловался на жизнь; его любили в преподавательско-писательском кружке, в котором он заслужил репутацию человека, никогда не укладывающего в постель своих учениц. По крайней мере, молоденьких учениц.
Эдди не нарушил слов, сказанных им тридцать два года назад Марион, — он ни разу не спал с женщиной своего возраста или моложе. Хотя многие из начинающих писательниц, приезжавших на писательские конференции, были зрелыми женщинами (разведенки или вдовы, которые обратились к писательству как к некой форме терапии), и никто не считал их невинными девами, нуждающимися в защите от сексуальных поползновений писательско-преподавательского состава. Кроме того, в случае с Эдди первыми делали авансы как раз женщины старше, чем он; репутация Эдди опережала его.
С учетом всех обстоятельств Эдди имел на удивление мало врагов — не считая женщин, которых оскорбило то, что они стали персонажами его романов. Но они ошибались, видя себя в этих героинях. Он использовал только их тела и их волосы, их жесты и любимые выражения. А неумирающая любовь, которую испытывал каждый из молодых героев Эдди к зрелой женщине, всегда была вариацией того чувства, которое Эдди испытывал к Марион; с тех пор он ни к кому не испытывал ничего подобного.
Как писатель он просто заимствовал месторасположение их домов и ощущение их одежды под пальцами; иногда он использовал обивку мебели в их гостиных, а один раз — рисунок розового куста на наволочках и простынях одинокой библиотекарши, но не саму библиотекаршу. (Точнее — не совсем саму библиотекаршу, потому что он позаимствовал-таки родимое пятно на ее левой груди.)
И если Эдди наживал себе врагов в лице этих немногих женщин, обнаруживавших свои портреты в каком-нибудь из четырех его романов, он при этом приобрел и вечных друзей среди множества женщин не первой молодости, включая и нескольких, с которыми спал. Одна женщина как-то сказала Эдди, что с подозрением относится к любому мужчине, который остается другом бывшей любовницы — это означает, что любовник он был никудышный, а скорее всего не больше, чем просто хороший парень. Но Эдди О'Хара давно уже примирился с мыслью о том, что он всего лишь «просто хороший парень»; бессчетное число женщин говорили Эдди, что на его репутацию хорошего парня вполне можно положиться. (Таких парней по пальцам можно перечесть, говорили они.)
