Каноник Кэмпбелл и старый Плюшевый Килгор не в счет; они не считались опасными мужчинами — то есть не несли в себе скрытой угрозы для девушек. Хотя каноник, вдобавок к своим обязанностям капеллана, преподавал Закон Божий и историю, он уже тогда был пожилым; к тому же и он, и Плюшевый Килгор были «по уши в своих семьях», как любит выражаться Кэтрин Килинг.
«Плюшевый мишка» все же спросил тогда, питаю ли я «слабость к молодым девушкам»; но я, верно, произвел на него впечатление, ответив, что буду со всей серьезностью относиться к своим преподавательским обязанностям и что меня будут занимать умы и души девочек, а не их тела.
— Ну и как, получается? — любит спрашивать меня Кэтрин Килинг. О, надо видеть, как все эти воспитательницы прыскают со смеху от ее вопроса — в точности как дамочки из публики на программах Либерачи!
Кэтрин — куда более жизнерадостная натура, чем была моя бабушка, но тоже не без язвительности, плюс изрядное красноречие и четкая дикция — что тоже вызывает в памяти бабушку. Они бы понравились друг другу; да и Оуэну Кэтрин Килинг тоже понравилась бы.
Я ввел вас в заблуждение, если вы подумали, что наши воскресные обеды пронизаны атмосферой одиночества. Может быть, девчонкам и вправду тоскливо, но мне хорошо. Меня любые ритуалы успокаивают; ритуал прогоняет одиночество.
В Вербное воскресенье большей частью обсуждали погоду. Неделю назад было так холодно, что все снова заговорили, как птицы из года в год ошибаются с погодой. Каждую весну — по крайней мере в Канаде — некоторые птицы прилетают с юга слишком рано. Тысячи их оказываются застигнуты внезапным похолоданием и возвращаются обратно на юг. Чаще всего рассказывают грустные истории о малиновках и скворцах. Кэтрин видела нескольких зуйков, летящих на юг, а я рассказал историю про бекасов, которая впечатлила всех присутствующих. А еще оказалось, что мы все читали на той неделе «Глоб энд мейл»; нам понравилась статья о грифах-индейках, которые от холода окоченели и не могли летать. Их по ошибке приняли за ястребов и отнесли в общество защиты животных, чтобы там отогреть, — птиц было девять, и все, как сговорившись, облевали своих спасителей. В обществе защиты животных, конечно, не подозревали, что грифы-индейки изрыгают пищу, когда на них нападают. Кто бы мог подумать, что эти птицы такие сообразительные?
Я также ввел вас в заблуждение, если вы подумали, что во время воскресных обедов мы только и делаем, что болтаем о всяких пустяках; эти обеды для меня очень важны. После обеда, посвященного Вербному воскресенью, мы с Кэтрин пошли в церковь Благодати Господней и записались на всенощную на доске объявлений, что висит в притворе. Всенощное бдение начинается в Великий четверг в девять вечера и длится до девяти утра Страстной пятницы. Мы с Кэтрин всегда выбираем часы, на которые других желающих нет; мы присутствуем на всенощной с трех до пяти утра — когда муж и дети Кэтрин спят и вполне могут обойтись без нее.
В этом году она меня предупредила: «Я могу немного опоздать, если ночное кормление получится не в два часа, а позже!» Она смеется, и ее трогательно тонкая шея особенно беззащитно торчит из пасторского воротника. Я часто наблюдаю за родителями наших школьниц: они все так изысканно одеты, ездят на «ягуарах» и у них никогда нет времени поговорить. Я знаю, они видят в преподобной Кэтрин Килинг типичную школьную директрису и потому не снисходят до общения с ней — Кэтрин не из тех женщин, на кого оглядываются. Но она рассудительная и добрая, она остроумная и умеет ясно выражать свои мысли; и еще она не обманывает себя насчет того, что значит Пасха.
«ПАСХА ЗНАЧИТ ТО, ЧТО ЗНАЧИТ», — сказал как-то Оуэн Мини.
В пасхальное воскресенье в церкви Христа викарий Виггин всегда говорил: «Аллилуйя. Христос воскрес».
И мы, всем миром, отвечали ему: «Воистину воскрес. Аллилуйя».
Торонто, 19 апреля 1987 года — Пасха, по-летнему душное воскресенье. Не важно, какой прелюдией начнется служба; у меня в ушах всегда будет звучать «Мессия» Генделя — и мамино не вполне поставленное сопрано: «Я знаю, мой Спаситель жив».
В это утро я сидел на скамье в церкви Благодати Господней и ждал, замерев, отрывок из Евангелия от Иоанна; я знал, что сейчас услышу. В старой редакции, известной как «Библия короля Якова», говорилось про «склеп»; в исправленной стандартной американской редакции 1952 года это просто «гроб». Так или иначе, я знаю текст наизусть.
«В первый же день недели Мария Магдалина приходит ко гробу рано, когда было еще темно, и видит, что камень отвален от гроба. Итак, бежит и приходит к Симону Петру и к другому ученику, которого любил Иисус, и говорит им: унесли Господа из гроба, и не знаем, где положили его».
Я помню, что говорил Оуэн насчет этого отрывка. Каждый раз во время пасхальной службы он придвигался ко мне вплотную на скамейке и шептал в ухо: «В ЭТОМ МЕСТЕ У МЕНЯ ВСЕГДА ВНУТРИ ЧТО-ТО ПЕРЕВОРАЧИВАЕТСЯ».
После сегодняшней службы я, как и многие горожане, пришедшие в церковь, постоял немного на залитом солнцем церковном крыльце, а потом мы все еще несколько раз останавливались на тротуаре Лонсдейл-роуд; солнце было таким приветливым, таким теплым. Мы по-детски радовались этому теплу, словно до этого долгие годы томились в сырой и холодной гробнице, в которой Мария Магдалина не обнаружила Христа. Прислонившись ко мне, совсем как когда-то Оуэн Мини, Кэтрин Килинг прошептала мне на ухо:
— Те птички, что летели на север, а потом на юг, — сегодня они снова летят на север.
— Аллилуйя, — сказал я и, подумав об Оуэне, добавил: — Он воскрес.
— Аллилуйя, — ответила преподобная миссис Килинг.
Телевизор в доме 80 на Центральной улице работал постоянно и спустя какое-то время перестал прельщать нас с Оуэном. Мы слышали, как бабушка разговаривает сама с собой или с Этель или делится замечаниями непосредственно с телевизором; мы слышали взрывы хохота, записанные в студии и периодически вставляемые посреди передачи. Дом у бабушки был большой; за четыре года у нас с Оуэном появилось ощущение, будто где-то в дальней, недоступной для нас комнате постоянно собираются взрослые, которые без умолку болтают и спорят друг с другом. Раздававшийся время от времени бабушкин голос наводил на мысль, будто она выступает с речью перед толпой, угодливо внимающей каждому ее слову, будто бранить и одновременно забавлять свою аудиторию входило в бабушкины обязанности, поскольку за остроумные реплики ее награждали точно отмеренными порциями смеха через точно отмеренные промежутки времени, — казалось, публику смешат ее неизменно ругательные интонации.
Так мы с Оуэном Мини и узнали, что за дрянь это телевидение; причем к такому выводу мы, несомненно, пришли самостоятельно. Вот если бы бабушка позволяла нам смотреть телевизор, к примеру, только два часа в день или не разрешала проводить у экрана больше одного часа вечером, если завтра в школу, то мы, наверное, пристрастились бы к телевизору так же рабски, как все наши сверстники. Оуэну поначалу нравилось несколько телепередач, хотя смотрел он все подряд — столько, сколько мог выдержать.
Однако после четырех лет сидения у телевизора он уже не смотрел ничего, кроме выступлений Либерачи и старых кинофильмов. Я повторял (или, по крайней мере, старался) все вслед за Оуэном. Например, летом пятьдесят восьмого, когда нам обоим уже стукнуло шестнадцать, Оуэн раньше меня получил водительские права — и не только потому, что был на месяц старше; просто он уже умел водить машину. Научился он сам, разъезжая на отцовских грузовиках по крутым извилистым дорогам, что соединяли между собой многочисленные карьеры, усеявшие, словно оспинами, весь Мейден-Хилл.
