— Вся эта петрушка со «звездными войнами» меня просто бесит, — пытаюсь объяснить канонику. — Единственное, что сдерживает сегодня гонку вооружений, — это договор семьдесят второго года между СССР и США об ограничении систем противоракетной обороны. Сейчас Рейган открыто толкает Советский Союз на то, что бы они продолжали испытывать свое собственное ядерное оружие. А если он будет продвигать свои планы по ракетам в космосе, то заставит СССР в конце концов похоронить и договор семьдесят второго года!
— У вас такая память на исторические события, — замечает каноник — Как вы запоминаете все эти даты?
— Знаете что, каноник…
— Ну-ну, Джон, — примирительно говорит каноник — Я вижу, как вы огорчены, я и не думаю подтрунивать над вами, честное слово. Просто хочу, чтобы вы поняли — выборы в церковный совет…
— Да плевать мне на выборы в церковный совет! — перебиваю я со злостью, ясно показывающей, что на самом деле мне вовсе не плевать. — Простите, — тут же остыл я.
Каноник положил мне на плечо свою теплую и слегка влажную руку.
— Нашим более молодым членам приходского правления вы кажетесь немного чудаком, — признался он мне. — Они не понимают, что происходило в те годы, когда вы оказались здесь. Им хочется знать: почему — притом, что вы так громогласно поносите Соединенные Штаты, — почему вы так мало похожи на канадца? Вы же так и не стали канадцем, знаете ли, а это смущает и тех прихожан, что постарше. Это смущает даже тех из нас, кто помнит обстоятельства, которые привели вас сюда. Если вы решили поселиться в Канаде, почему вас так мало с нею связывает? Почему вы так мало знаете о нас? Джон, только не обижайтесь, это шутка: но вы ведь даже Торонто толком не знаете.
Вот в этом весь каноник Мэки. Я переживаю из-за войны, а его заботит, что я могу заблудиться, стоит мне шаг ступить за пределы Форест-Хилла. Я ему толкую о том, что может сорваться самый значительный договор между США и Советским Союзом, а каноник иронизирует насчет моей памяти на даты!
Да, память на даты у меня хорошая. Как насчет 9 августа 1974 года? Карьере Ричарда Никсона пришел конец. А как насчет 8 сентября 1974-го? Ричард Никсон получил прощение. А потом было 30 апреля 1975-го: подразделения Военно-морского флота США эвакуировали из Вьетнама последних оставшихся там военных советников и дипломатов — операция под названием «Частый ветер».
Каноник Мэки управляется со мной весьма умело, это да. Его замечания насчет «дат» и, как он это называет, «памяти на исторические события» работают на привычную посылку: я, мол, живу прошлым. Каноник Мэки заставляет меня задуматься, считать ли мне свою верность памяти каноника Кэмпбелла одним из проявлений того, что я живу прошлым. В те годы, когда я чувствовал в канонике Кэмпбелле родственную душу, я жил прошлым гораздо меньше, впрочем, то, что мы сейчас называем прошлым, тогда было настоящим; и мы с каноником Кэмпбеллом жили в нем, и оно целиком поглощало нас обоих. Будь каноник Кэмпбелл жив, оставайся он до сих пор викарием церкви Благодати Господней — как знать, возможно, он бы сочувствовал мне не больше, чем сегодня каноник Мэки.
Каноник Кэмпбелл был еще жив 21 января 1977-го. В тот самый день президент Джимми Картер объявил амнистию «отказникам» — простил всех уклонившихся от призыва во время войны во Вьетнаме. Какое мне до этого было дело? Я уже давно гражданин Канады.
Хотя каноник Кэмпбелл тоже не раз попрекал меня, что я слишком часто гневаюсь, он понимал, почему эта «амнистия» привела меня в такую ярость. Я показал канонику Кэмпбеллу письмо, которое написал Джимми Картеру. «Уважаемый господин Президент! — писал я. — А кто амнистирует Соединенные Штаты?»
А ведь правда, кто сможет простить Соединенные Штаты? Как можно простить им Вьетнам, их поведение в Никарагуа, их упорное и такое весомое участие в распространении ядерного оружия?
— Эх, Джон, Джон, — качает головой каноник Мэки. — Ваша краткая речь о Рождестве, на собрании церковного совета… Н-да… Мне кажется, даже Скрудж вряд ли посчитал бы это подходящим местом для подобного заявления.
— Я сказал, что меня Рождество угнетает, только и всего, — буркнул я.
— «Только и всего!» — всплеснул руками каноник Мэки. — Да ведь церковь придает Рождеству такое огромное значение — от него зависит и наша миссионерская деятельность, да и наше существование в этом городе. Я уже не говорю о маленьких прихожанах нашей церкви, для них Рождество — вообще главное событие года.
Что бы ответил мне каноник, скажи я ему, что Рождество 1953-го добавило последние штрихи к моему образу Рождества и закрыло для меня эту тему? Он снова заметил бы мне, что я живу прошлым. Потому-то я и промолчал. Говорить о Рождестве мне совсем не хочется.
Стоит ли удивляться, что Рождество — с того самого Рождества — так угнетает меня? То, чему я стал свидетелем в 53-м, вытеснило в моем сознании старую знакомую историю. Христос, конечно, родился «чудесным образом», но куда поразительнее требования, которые он ухитряется выдвинуть, еще не начав ходить! Он не только требует всеобщего поклонения и обожания — от крестьян и от царственных особ, от животных и собственных родителей, — но еще и изгоняет мать с отцом из храма Божия. Я никогда не забуду, как алело его голое тело на морозном ветру, не забуду это госпитальное белое на белом — белые пелены на фоне свежевыпавшего снега — видение Младенца Господа, от рождения — жертвы, от рождения — кровоточащего, от рождения — в бинтах, от рождения — гневного и обличающего; запеленатого так туго, что ноги не сгибались, и вынужденного неподвижно лежать на коленях родителей, словно смертельно раненный боец на носилках.
Как после этого любить Рождество? Прежде чем уверовать, я мог по крайней мере верить в сказку.
То воскресенье, когда я стоял на улице, чувствуя, как ветер пробирает меня до костей сквозь Иосифову хламиду, способствовало моей вере в чудо Рождества — и моей неприязни к нему. Тому, как прихожане брели к выходу по главному нефу, как возмущались, что привычный ритуал изменили без всякого предупреждения. Викарий не стоял, как обычно, на ступеньках и не пожимал им на прощание руки, потому что после нашего торжественного выхода многие последовали за нами, оставив онемевшего преподобного мистера Виггина у алтаря: это ведь ему, а не нам полагалось спуститься в неф во время заключительного гимна, чтобы произнести затем благодарственный молебен.
И что было делать Розе Виггин со «столпом света» теперь, после того как она проводила с его помощью Господа Иисуса и всю его свиту до самых дверей? Дэн Нидэм потом сказал мне, что преподобный Дадли Виггин сделал жест, мало подобающий викарию церкви Христа, стоящего за кафедрой: провел по горлу указательным пальцем — знак жене, чтобы она вырубила свет, что та в конце концов и сделала (правда, только после того, как мы вышли). Но большинство растерянных прихожан, искавших подсказку в каждом движении викария (чтобы знать, как вести себя на этом неканоническом мероприятии?), жест преподобного Дадли Виггина, чиркнувшего по горлу пальцем, просто поразил. Неискушенный мистер Фиш повторил жест викария и вопросительно посмотрел на Дэна. Как заметил Дэн, мистер Фиш был не одинок в своем замешательстве.
