А что бы Оуэн Мини сказал насчет распятий? Похотливая Самка их любит; а может, ей просто нравится кощунствовать — она носит распятия всевозможных размеров и форм и на шее, и в ушах, а иногда даже вставляет их себе в нос — у нее проколота правая ноздря.
— Вы католичка? — спросил ее как-то один репортер.
— Издеваетесь? — отозвалась Хестер.
Как филолог, должен отметить, что если не в музыке, то в названиях песен Хестер что-то все же есть.
«Без рук за рулем», «Уехал в Аризону», «Не осталось ни страны, ни церкви», «Еще один мертвый герой», «Я не верю ни в какую душу», «Меня не будет на его похоронах», «Жизнь после тебя», «Почему я нравлюсь парням», «Твой голос меня убеждает», «Не забыть шестьдесят восьмого».
Ничего не скажешь — ее названия цепляют; и Хестер не меньше моего имеет право по-своему истолковывать молчание, что оставил после себя Оуэн Мини. Впрочем, что до этого «молчания», то мне лучше бы воздержаться от обобщений: нельзя сказать, чтобы Оуэн так уж совсем оставил меня в безмолвной тишине. Он ведь уже дважды дал мне о себе знать, причем оба раза — уже после того, как его не стало.
Совсем недавно, в нынешнем августе, Оуэн сделал это типичным для себя способом — иначе говоря, оставив обширное поле для толкований и споров.
В очередной раз приехав в отпуск в дом 80 на Центральной, я каждый день спал допоздна, и, признаться, чувства мои несколько притупились: мы с Дэном предавались нашему обычному в таких случаях занятию — пили каждый день, и притом немало. Мы вспоминали, сколько усилий приложили много лет назад, чтобы бабушка могла пожить в доме 80 на Центральной как можно дольше; мы припоминали все те происшествия, что в конце концов вынудили нас отдать бабушку в Грейвсендский приют для престарелых. Нам очень этого не хотелось, но она не оставила нам выбора. Она довела Этель до ручки — мы не могли найти ни горничной, ни сиделки, кого бабушка не довела бы до ручки. После Оуэна Мини не нашлось ни одного остроумного человека, способного составить Харриет Уилрайт достойную компанию.
Долгие годы продукты в ее дом доставляли братья Поджо — Доминик Поджо и другой, который уже умер и имени которого я не помню. Затем Поджо перестали заниматься доставкой продуктов на дом. Из любви к моей бабушке — она была самой старой клиенткой Поджо и единственной, кто всегда оплачивал счета в срок, — Доминик великодушно предложил и дальше доставлять продукты в дом 80 на Центральной.
Оценила ли бабушка великодушие Доминика? Она не только не оценила его; она не могла взять в толк, что Поджо вообще перестали доставлять продукты кому бы то ни было и что ей они просто оказывают особую услугу. Люди всю жизнь оказывали Харриет Уилрайт всяческие особые услуги, и бабушка принимала это как должное. И она не только не оценила благородства Доминика Поджо; она постоянно его третировала. Она звонила ему едва ли не каждый день и возмущалась безобразным обслуживанием. Главной претензией было то, что ей каждый раз присылают каких-то «совершенно незнакомых людей». На самом деле Доминик Поджо всегда присылал кого-нибудь из своих внуков — бабушка просто-напросто перестала их узнавать. Она напрочь забыла, что они доставляли ей продукты уже много лет подряд. Но мало того, бабушка жаловалась, будто эти «совершенно незнакомые люди» нарочно пугают ее — а она, как в очередной раз напоминалось бедняге Доминику, не любительница сюрпризов.
Что ему стоит позвонить ей перед тем, как пугать своими рассыльными? — спрашивала бабушка. Тогда, мол, она хотя бы будет готова, что к ее дому приближается кто-то совершенно незнакомый.
Доминик согласился. Он вообще отличался добродушием и с нежностью относился к моей бабушке; к тому же он по наивности считал, что бабушке жить осталось недолго. Так что он уж потерпит немножко.
Но бабушка продолжала жить как ни в чем не бывало. Когда кто-нибудь из семейства Поджо звонил ей и предупреждал, что рассыльный с продуктами уже в пути, бабушка вежливо благодарила, вешала трубку и тут же забывала, что к ней сейчас придут и что ее предупреждали об этом. Когда кто-нибудь из парней в очередной раз «пугал» ее, она в ярости хватала трубку, звонила Доминику и говорила ему:
— Если вы опять собираетесь присылать в мой дом совершенно незнакомых людей, то хоть из вежливости предупреждайте!
— Хорошо, миссис Уилрайт! — неизменно отвечал Доминик, после чего звонил Дэну и жаловался; несколько раз он даже позвонил мне — в Торонто!
— Я начинаю беспокоиться за вашу бабушку, Джон, — говорил Доминик
К тому времени бабушка уже потеряла все свои волосы. У нее в комоде было полно париков, и она изводила Этель — а потом и тех, кто пришел Этель на смену, — сетованиями, что в комоде парики так портятся, — а уж надевать их на ее, бабушкину, старую, лысую голову ни Этель, ни прочие и вовсе не умеют. Бабушка прониклась таким презрением к Этель — а потом и ко всем ее бестолковым преемницам — что принялась с каким-то изощренным коварством испытывать и без того, на ее взгляд, скромные умственные способности своих прислужниц. Тягаться с ней им оказалось не по силам. Бабушка прятала свои парики в такие места, что бедным женщинам нипочем было их не найти, после чего принималась костерить этих дур, что вечно засовывают самые необходимые вещи непонятно куда.
— Вы что, хотите, чтоб я разгуливала по свету словно полоумная лысая старуха, что сбежала из цирка? — говорила она.
— Миссис Уилрайт, куда же вы положили свои парики? — спрашивали ее горничные.
— Вы что, утверждаете, будто я нарочно стараюсь выглядеть как свихнувшаяся жертва атомной войны? — отвечала она вопросом на вопрос. — Да пусть меня лучше убьет маньяк, чем я буду ходить лысой!
Приходилось покупать новые парики; потом многие из старых — но отнюдь не все — постепенно находились. Когда бабушке особенно не нравился какой-нибудь парик, она и расправлялась с ним по-особому — топила в купальне для птиц в розовом саду.
Но Поджо все равно продолжали присылать к ней совершенно незнакомых людей — разумеется, нарочно, чтобы пугать ее, — и тогда Харриет Уилрайт стала отвечать тем же — начала пугать их первой. Она стремглав бросалась открывать дверь, обгоняя Этель или тех, кто потом пришел Этель на смену, срывала с себя парик и, представ совершенно лысой перед обезумевшим от ужаса рассыльным, приветствовала его пронзительным воплем.
Бедные внуки Доминика Поджо! Как же они ругались между собой, чтобы только не носить продукты в дом 80 на Центральной.
И вот, вскоре после четвертого или пятого подобного происшествия, Дэн позвонил мне в Торонто и сказал:
— Я насчет твоей бабушки. Ты знаешь, как я ее люблю. Но, по-моему, пришло время что-то решать.
Даже спустя столько лет воспоминания, которым мы с Дэном предавались нынешним августом, рассмешили нас. Дело происходило поздно вечером; мы, как обычно, засиделись за бутылкой.
— Знаешь что? — обратился ко мне Дэн. — Там до сих пор стоят все эти чертовы джемы и варенья и еще какие-то ужасные штуки, которые она готовила, — они все еще стоят на этих полках, ну, в потайном подвале!
